Одушевленный ландшафт. Сборник статей - Коллектив авторов -- География, краеведение Страница 18

«вокруг» зазора, участники успевают лучше изучить его, построить его образ, сориентироваться в нем, отчасти разобраться в законах функционирования не только этого конкретного зазора, но и зазоров (т. е. задач) вообще, значительно обогатить образ мира. Любопытно, что ландшафтная аналитика как форма психологической практики возникла в совершенно конкретном месте — на Самарской луке — и долгое время проводилась только там. Самарская лука образована излучиной Волги, русло которой огибает Жигулевские горы. Волга делает практически полный круг (в самом узком месте у села Переволоки полоска суши — не более 2 км), огибая территорию ок. 155 тыс. га. Сама Самарская лука является символом описанного движения вдоль, а не поперек зазора.

Снова вернемся к пониманию «Я», предложенному В. А. Петровским — «Я» как «соощущение ощущений», «целокупность смыслов», «конфигурация артефакта»… Такое «Я», подобно могучей реке, прокладывает себе русло, и его конфигурация точно отражает особенности рельефа той местности, в которой реке суждено течь. Формирование русла — метафора символического диалога личности с миром. Причем слово символ здесь используется в строгом смысле, отсылающем нас к античному «симбаллон» — разломанной надвое табличке, конфигурация разлома которой принадлежит одновременно обеим ее половинкам. Употребляется ли слово «диалог» в данном случае в переносном или прямом значении, сказать трудно, но совершенно точно, что и активно меняющийся рельеф, и сама речная вода, торящая себе дорогу, могут быть представлены как равнозначные субъекты, в соавторстве которых творится река. При этом река «интериоризирует» доступный ей образ мира (рельеф дна) — вылепливает своими водами его подобие, внутренний эквивалент.

Чем на практике обеспечиваются условия для символического диалога «Я» и мира в ландшафтной аналитике? Очевидно, что простого нагромождения впечатлений-задач, их группового обсуждения и амплификации образов ландшафтных объектов мифологическими параллелями недостаточно. С нашей точки зрения, задача ведущего — создать условия, при которых траектория обхождения со впечатлением не приведет ни в один из обозначенных тупиков — в область эго-защит, копингов, прагматической не-символической деятельности или магического мышления, — но действительно устремится в активность символического диалога. Создать полный перечень приемов затруднительно, тем более что метод постоянно развивается и обогащается новыми техниками. Однако среди таковых, безусловно, следует упомянуть нахождение некоторого общего языка, на котором возможен диалог с объектом-символом.

Мы не знаем, что это за язык, но мы можем организовать условия для его нахождения. Мы стараемся создать такие условия диалога, при которых канал коммуникации будет одновременно предельно узким и непривычным, неосвоенным. Так, мы можем предложить участникам идти к дереву, символизирующему жизненную цель, с закрытыми глазами (нужно ориентироваться на данные тех органов чувств, которые обычно оказываются на периферии внимания и создают фон), устанавливать контакт с собакой, символизирующей партнера (как выбрать, если видишь 16 морд впервые?), или добиваться от другого участника, играющего роль собачки, выполнения загаданного действия, только лишь подкрепляя его верные действия с помощью кликера (это даже не привычное по детским играм «тепло-холодно», а вдвое меньше). Использование непривычного канала дезавтоматизирует, остраняет коммуникацию [см.: Шкловский 1925], направляет на нее произвольное внимание субъекта. Внимательное оперирование новым, но сравнительно легким в освоении каналом позволяет участникам обогатить и уточнить их образ мира и образ себя в мире, а установка на то, что решаемая практическая задача может выступать метафорой, порождает дополнительно к задаче-запросу и практической задаче новую задачу на установление смысла.

Идея диалога человека и вещи заложена в термине affordance (в русскоязычной литературе он чаще всего встречается в буквальной транслитерации: «аффорданс»). Появившийся в лоне экологического подхода Дж. Гибсона [Гибсон 1988] и Д. Нормана [Норман 2006], этот термин означает воспринимаемые возможности, которые предлагает субъекту тот или иной объект. Так, дупло на высоком дереве дает белке возможность укрыться в нем от непогоды, наблюдать с удобного ракурса за происходящим вокруг, защититься от хищников, не умеющих лазать по деревьям и т. п. Замечательный нидерландский философ и архитектор Эрик Риетвелд вводит понятие социальных или культурных аффордансов [Rietveld, Kiverstein 2014], это такие же возможности, которые объект дает субъекту, но лежащие вне поля моторных задач. Существуют объекты, специально созданные именно для социальных аффордансов (например, памятники, призванные создать условия для того, чтобы, глядя на них, припоминать те или иные события), но социальные аффордансы есть и у «обычных» вещей. Скажем, круглый стол создает условия для свободного общения сидящих за ним. Важно, что вещь как бы предлагает аффорданс, но не «навязывает» его. Аффорданс — это форма, которую может принять активность субъекта при взаимодействии с вещью. Парадокс в том, что этой формы нет ни у вещи, ни у субъекта, она возникает именно в пространстве их взаимодействия. Именно это обстоятельство и позволяет нам утверждать, что в термине «аффорданс» заложена идея символического диалога человека и мира.

Предмет — это «вещь сделанная», объект, в отношении которого был совершен акт определения: одни его аспекты и соответствующие аффордансы были подчеркнуты, а другие нивелированы («вот это стол, за ним сидят»). В ландшафтной аналитике участники сталкиваются с природными объектами, которые если и возникли в связи с человеческой деятельностью, то лишь отчасти. Предлагаемые ведущими «упражнения» направлены на раскрытие некоторых заданных аффордансов объектов, но вместе с тем они всегда стимулируют и выявление новых. Возможность всегда быть больше, чем являешься, вести себя не так, как прежде, согласно, М. К. Мамардашвили, — уникальное свойство живого. Таким образом, открывая в окружающих объектах новые аффордансы, но не сводя сущность этих объектов именно к ним, участники ландшафтной аналитики как бы одушевляют окружающий мир. ландшафтные объекты превращаются в ландшафтные субъекты, собеседников, предлагающих бесконечный ряд возможностей.

Здесь мы подходим к формулированию важнейшей цели ландшафтной аналитики, а именно: к приобщению участников к опыту открытия бесконечных возможностей (возможности бесконечны — совокупность реализованных возможностей конечна) в диалоге с миром. Ландшафтная аналитика, таким образом, оказывается не просто психотерапией нового опыта, но психотерапией новых возможностей. В решении последовательности задач формируется (как мы надеемся) особая оптика, позволяющая раскрывать в мире пространство возможностей. Опыт диалога с миром становится, выражаясь словами К. Г. Юнга, опытом «символической жизни».

Литература

Агранович С. З., Березин С. В. (2005). Homo amphibolos: Археология сознания. Самара: Бахрах-М.

Березин С. В., Исаев Д. С. (2009). Ландшафтная аналитика: опыт трансдисциплинарной психотерапии. Самара: Универс групп.

Выготский, Л. С. (1984). Проблема возраста. // Собрание сочинений в 6 т., т. 4, ч. 2. М.: Педагогика.

Гибсон Д. Д. (1988). Экологический подход к зрительному восприятию. М.: Прогресс.

Ильенков Э. В. (2006). Идеальное. Культурно-историческая психология, 2, 17–28.

Козяр Г. Н., Нуркова В. В. (2012). Какие воспоминания мы выбираем? Как цифровой фотоаппарат изменяет нашу память. Лабиринт. Журнал социально-гуманитарных исследований, (4), 12–25.

Мамардашвили