Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин Страница 47

Сегодня, как мы видим, недовольство концентрируется в иных сферах общественной жизни, чем в ХХ столетии. И, соответственно, демократия не разрушается, а выстраивается так, чтобы люди могли это недовольство выразить. А иллюзия непреодолимого кризиса демократии возникает в связи с тем, что старые политические силы предлагают обществу решать вчерашние проблемы, не реагируя или слишком вяло откликаясь, на вызовы XXI века. Ведь если покупателю все время предлагать выбор между платьями из вчерашней и позавчерашней коллекции, он может разочароваться в своем намерении выбирать вновь и вновь. Но если коллекции обновляются в соответствии с изменениями моды, любое недовольство лишь пробуждает стремление к осуществлению нового выбора.

Сегодня наступает новая эпоха с новыми вопросами, над важностью которых многие еще даже не задумываются, и новыми возможностями выбора, которые привлекают общество XXI века. Книги Ивана Крастева не дают нам исчерпывающих ответов на вопросы современной эпохи, но мысль нашу направляют именно в ту сторону, откуда они приходят.

Надо ли нам платить долги

Теория неусердной бедности Дэвида Гребера

Свою книгу «Долг: Первые 5000 лет истории» (М.: Ад Маргинем пресс, 2021) американский антрополог Дэвид Гребер начинает так, что продолжать читать ее уже не хочется. Он рассказывает об участии в «антиглобалистском движении» и о том, что важнейшим своим успехом считает борьбу с Международным валютным фондом (МВФ), который почти полностью удалось уничтожить [Гребер 2021: 6].

Понятно, что для массового читателя это хорошее начало, поскольку он надеется вместо толстого заумного историко-экономического трактата получить от борца за глобальную справедливость набор четких, однозначных лозунгов и рекомендаций, с кем и как следует бороться. Но если ищешь в научной литературе не «агитку», а объяснение сложных проблем развития общества на протяжении пяти тысяч лет, книга о борьбе с МВФ вряд ли заинтересует. Я, впрочем, преодолел свое нежелание читать Гребера и в конечном счете обнаружил, что «Долг» и впрямь больше похож на заумный трактат, чем на то, чем пытался его представить автор с первых страниц.

Великая ловушка ХХ столетия

Автор «Долга» стремится развенчать классическую теорию происхождения денег из обмена. Если экономисты говорят, что деньги – это важнейший и необходимейший посредник, позволяющий нам обменять свой труд или продукт своего труда на нужный товар, то Гребер утверждает, что сначала много лет назад возник долг, а затем уже деньги.

Купцы <…> были из числа тех немногих, кто часто использовал серебро, но даже они совершали большую часть своих сделок в кредит, а обычные люди, покупая пиво у трактирщиц или хозяев постоялых дворов, записывали его на свой счет и во время урожая возвращали долг ячменем или тем, что у них было под рукой. <…> Наше устоявшееся представление об истории денег перевернуто с ног на голову [Там же: 43].

И впрямь, если вслед за профессиональным антропологом попытаться представить себе реальную жизнь в деревне далекого прошлого, нетрудно понять, что, с одной стороны, там просто не было серебряных монет, а с другой – существовала высокая степень доверия между соседями: попробуй-ка не верни долг после сбора урожая! Монеты в отличие от записей долга нужны лишь при встрече с чужаками, то есть при торговле в городе или в международной торговле.

Гребер, конечно, прав, но с экономистами он воюет напрасно. Экономисты обычно мало интересуются историей, но зато обожают абстрактные схемы (иногда еще и математизированные). Обычно они не думают, как реально возникли деньги, а лишь показывают на простых примерах, для чего они нам нужны. При чтении «Долга» кажется, будто Гребер совершил переворот в науке, подорвав устои экономической теории, но на самом деле он, скорее, дополнил исторической иллюстрацией то, что говорят экономисты, предпочитающие не выходить за пределы современности.

Впрочем, подобные добавления имеют важные последствия, благодаря чему мы от научного трактата все же возвращаемся к идеологии. На основе своей теории первичности долга в сравнении с деньгами Гребер интерпретирует налоги, как долг, который взимает с людей государство за саму возможность нашего существования на его территории [Там же: 61]. В общем, выходит так, что мы платим стране, платим банкам, платим международным финансовым организациям, и лишь в атмосфере этого всеобщего побора существует рынок, который экономисты представляют оплотом свободы. «Это великая ловушка ХХ столетия, – отмечает Дэвид Гребер, – с одной стороны, есть логика рынка, где мы представляем себя индивидами, которые никому ничего не должны. С другой стороны, есть логика государства, в соответствии с которой мы все изначально несем бремя долга, но оплатить его не в состоянии. Нам постоянно говорят, что рынок и государство противоположны друг другу и что только в пространстве между ними у человека остается простор для действий. Но это ложное противопоставление. Государства создали рынки. Рынкам требуется государство» [Там же: 73]. Проще говоря, там, где либерал видит свободу, Гребер, поставивший долг впереди рынка, видит эксплуатацию. Свободу же он видит в коммунизме, но воспринимает его не как утопию, а как повседневность, как любую совместную деятельность людей, работающих над общим проектом и не опосредующих свое общение товарно-денежными отношениями [Там же: 94–102].

Мы свой, мы новый мир построим…

Автор «Долга» не скрывает, что он принимал активное участие в движении Occupy Wall Street, но отрицает, что использовал это движение для рекламы книги [Там же: 396]. Но в реальной жизни, конечно, невозможно отделить идеологию от практики, если за тем и другим стоит один человек. Пример феноменальной популярности «Капитала» Карла Маркса – книги, которую миллионы марксистов почитали, но, естественно, не читали из-за ее сложности и схоластичности, – показывает это. Таким образом, вряд ли можно отрицать, что «Долг» – это не только труд в области исторической социологии, но и идеология новых левых интеллектуалов.

В целом картина, нарисованная Гребером, выглядит примерно следующим образом.

Во-первых, вместо класса капиталистов, который в ортодоксальном марксизме, является классом эксплуататорским, появляется более узкая группа финансовых капиталистов – не только банкиров, по всей видимости, но всех разнообразных обитателей глобальной Wall Street: начиная с чиновников, работающих с госдолгом, и заканчивая экспертами МВФ, обосновывающими международные кредиты.

Во-вторых, вместо эксплуатируемых капиталистами пролетариев появляется огромное число рассерженных должников, желающих свой долг не отдавать. Еще в самом недавнем прошлом, пока потребительские кредиты для широких масс не приняли лавинообразной формы, этот «новый пролетариат» вряд ли мог порвать свои цепи. Но сегодня миллионы людей, заинтересованных в обнулении долгов, начинают представлять собой грозную силу.

В-третьих, довольно трудно убедить нынешнего обывателя в том, что капиталист, производящий машины, выпекающий хлеб или строящий дома, является лишь паразитом, заслуживающим уничтожения. Коммунистический опыт нашей страны, докатившейся после отказа от капитализма до колбасных электричек и талонов на мыло, бесследно для человечества не прошел. Но убедить разгневанных должников в том, что паразитами являются финансисты, не так уж трудно.

В-четвертых, эта теория вполне может апеллировать к чувству справедливости, поскольку сегодня есть много примеров списания долгов: начиная с крупных компаний, «слишком больших, чтобы рухнуть», и заканчивая малыми странами, слишком бедными, чтобы расплачиваться с МВФ. А если так, то, значит, государство может списать долги всем: пусть возьмет на себя издержки.

В-пятых, идея освобождения от финансового долга хорошо корреспондирует с идеей освобождения человека от экзистенциального долга. Ведь нам все время твердят, что мы кому-то должны: своей стране, своим родителям, своим детям, своим учителям… Сам факт нашего появления на свет порождает долг. И неприятие жизни под дамокловым мечом моральных обязательств усиливает неприятие жизни под давлением обязательств финансовых.

На самом деле, конечно, современная экономика не может нормально работать без финансового сектора. Квалифицированные экономисты это прекрасно понимают. Но Гребер так развенчивал экономистов в своей книге, что ее читатель вряд ли задумается о конкретных проблемах организации производственного процесса. А для тех, кто все же задумается, у автора есть убийственный аргумент. Если мы будем и дальше стремиться увеличивать мировое производство товаров и услуг на 5% в год, то вполне возможно уничтожим вообще всё [Там же: 389]. Что имеет в виду Гребер, остается неясно. По-видимому, нарастающие экологические проблемы. Конкретного анализа «уничтожения всего» он нам не дает. Но тот, кто этот аргумент воспримет, получает сильный моральный козырь против финансистов: производство – это не добро, а зло. Не способ накормить голодных, а способ уничтожить наш мир.

Да здравствует бедность!

Завершает же книгу Дэвид Гребер потрясающим абзацем, достойным полного цитирования.