Тайна жизни: Как Розалинд Франклин, Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик открыли структуру ДНК - Ховард Маркел Страница 23

В качестве первого исследовательского проекта Лурия поручил Уотсону выяснить, сохраняют ли бактериофаги, инактивированные рентгеновским излучением, способность к генетической рекомбинации и дают ли жизнеспособное рекомбинантное потомство, не имеющее родительских поврежденных генетических детерминант{328}. Ранее Лурия доказал, что бактериофаги, инактивированные ультрафиолетовым излучением, заражают клетки организма-хозяина (бактерий Escherichia coli), размножаются в них и потомство жизнеспособно и не несет генетических дефектов. И три года Уотсон занимался тем, что воздействовал на бактериофаги источниками излучения, вызывающего мутации в генетическом материале.

Уотсон скоро убедился, что Лурия ни с кем не обращается «как с собакой». «Лу» был педагогом широкой души, склонным к коллегиальности, у которого все прекрасно организовано. В отличие от множества не самых лучших представителей академического «болота», он активно способствовал развитию и продвижению своих студентов. За несколько лет их сотрудничества Лурия предоставил Уотсону немало счастливых шансов. В 1948 г. он познакомил его с Максом Дельбрюком из Калифорнийского технологического института, тот оказался родственной душой и подружился с Уотсоном на всю жизнь. Лурия и Дельбрюк возглавляли немногочисленную «фаговую» группу, совершившую переворот в генетике; работы ее участников не раз удостаивались Нобелевской премии{329}. Дельбрюк, хотя и был мягким и скромным, обладал своеобразной харизмой, что привлекало молодых ученых. Впоследствии некоторые деятели молекулярной биологии мифологизировали его фигуру, изобразив этакое сочетание Ганди и Сократа{330}. Несмотря на разницу в возрасте и положении (42-летний Дельбрюк был прославленным ученым, а двадцатилетний Уотсон – аспирантом, только начинающим самостоятельную работу), они неизменно обращались друг к другу по имени, как только познакомились у Лурии дома. Уотсон вспоминал об этой встрече: «Едва ли не с первой же фразы, сказанной Дельбрюком, я знал, что не буду разочарован. Он никогда не ходил вокруг да около, и смысл его слов был всегда ясен»{331}.

Летом 1948 г. Лурия устроил Уотсона в Колд-Спринг-Харборскую лабораторию, чтобы там продолжить эксперименты с бактериофагами, используя мощную рентгеновскую установку, имевшуюся в расположенной неподалеку Мемориальной больнице (в настоящее время – Мемориальный онкологический центр Слоуна – Кеттеринга). К тому же Уотсон получил возможность поплавать в проливе Лонг-Айленд, чему он с удовольствием предавался. В письме родителям Джеймс рассказал о поездке в Нью-Йорк на праздник Четвертого июля, во время которой побывал на бейсбольном стадионе Эббетс-Филд в районе Флэтбуш боро Бруклин: «Вчера вечером мы, несколько человек, отправились посмотреть игру "Доджерс"… Матч был отличный, и толпа вела себя именно так, как я предполагал увидеть и услышать. Бруклин в эту короткую поездку показался мне очень людным и бедным, большинство жителей там евреи или итальянцы. По всем признакам – ужаснейшее место обитания»{332}.

К 1949 г. Уотсон исчерпал все возможности мутагенного воздействия рентгеновским излучением на бактериофаги и взялся за написание диссертации. Дельбрюк и Лурия решили, что ему необходимо расширить научный кругозор, в частности в области биохимии. Осенью 1949 г. в Чикаго состоялась встреча «фаговой» группы, в ходе которой они переговорили с Германом Калькаром из Копенгагенского университета и договорились, что Уотсон поработает в его лаборатории{333}. Под руководством Лурии Уотсон написал свою первую заявку на грант, который должен был обеспечить ему зарплату и покрыть расходы на пребывание в Копенгагене. Письма Уотсона родителям в этот период неопределенности полны тревоги из-за его боязни отказа в финансировании{334}.

12 марта 1950 г. Уотсона пригласили на собеседование как кандидата на получение двухгодичного гранта от компании Merck, проводившееся престижным Национальным научно-исследовательским советом (NRC) Национальной академии наук США в Нью-Йорке. Комиссия в составе убеленных сединами важных ученых восседала за длинным столом в главном танцзале огромного отеля «Нью-Йоркер» в стиле ар-деко. Кандидаты – все мужчины, настроенные на борьбу и жаждущие победы, – нервничали в фойе. Каждый час член комиссии открывал двойные двери зала и приглашал одного из них на допрос – доказывать достоинства своего исследовательского проекта. Через две недели Уотсону пришло заказное письмо, уведомлявшее о том, что ему предоставляется грант Merck{335}. В письме гордым родителям он отметил: «Выходит, все мои тревоги были совершенно ненужными». Теперь, когда доход был обеспечен и ближайшее будущее определено, можно было сосредоточиться на заботах прозаических: получить паспорт, запастись должной одеждой и заказать билеты на транспорт{336}.

Ранним утром 11 сентября 1950 г. Уотсон сошел на датский берег, мучаясь тошнотой после изнурительного плавания на борту теплохода «Стокгольм» – самого маленького судна шведского пассажирского пароходства, обеспечивавшего морское сообщение с США. (В 1956 г. «Стокгольм» столкнулся с невезучим итальянским лайнером «Андреа Дориа».) Уотсон всю дорогу страдал от беспрестанной качки и глотал таблетки от морской болезни{337}. В первый день пребывания в Дании он написал родителям, что Копенгаген прекрасен, как будто предвосхитив название появившейся год спустя песни Фрэнка Лессера «Прекрасный Копенгаген». Он завершил письмо следующим наблюдением: «К моему удивлению, датские девушки – самые привлекательные из всех, кого я встречал. На типичное лицо можно смотреть без неудовольствия – в противоположность большинству американских»{338}.

Через два дня, придя в себя после морской болезни, Уотсон явился на работу в Институт цитофизиологии, которым руководил Герман Калькар. Калькар, по национальности еврей, покинул Европу перед самым вторжением нацистов в Данию и бóльшую часть Второй мировой войны провел в Соединенных Штатах, работая в Калифорнийском технологическом институте, Вашингтонском университете и Институте здравоохранения штата Нью-Йорк. После войны он вернулся в Данию и стал сотрудником Копенгагенского университета, который в ту пору был мощным научным центром. Там царил Нильс Бор, получивший в 1922 г. Нобелевскую премию по физике за заслуги в исследовании строения атомов и испускаемого ими излучения{339}. Калькар и Бор были очень близки, тем более что младший брат Калькара Фриц (внезапно умерший в 1938 г. в возрасте 27 лет) учился у Бора{340}.

Некогда работавший с Калькаром Пол Берг, в 1980 г. ставший лауреатом Нобелевской премии по химии[41], назвал Калькара мечтателем, ищущим новаторские объяснения парадоксальным наблюдениям. Калькар «одним из первых заговорил о высокоэнергетических связях как форме запасания энергии в процессе окислительного метаболизма», примером которых является фосфоангидридная связь между фосфатными группами в молекуле аденозинтрифосфата, служащего универсальной энергетической валютой в живой клетке{341}. Калькар был не только блистательным ученым, но и жизнерадостным, веселым человеком. Любое, даже самое скромное открытие, совершенное в его лаборатории (им самим или соратниками), он отмечал аквавитом или вишневым ликером. И на английском, и на родном датском он говорил путано, часто доходя до полной непостижимости{342}. Многие его коллеги считали, что он должен был бы стать нобелевским лауреатом, а не стал потому, что особенности характера и интерес к широкому кругу тем не позволили ему сосредоточиться на одном или двух вопросах{343}.

Макс Дельбрюк познакомил Калькара с результатами генетических исследований бактериофагов, полученными им в 1938 г. в Калифорнийском технологическом институте{344}. Спустя двенадцать лет Калькар задумал создать собственную «фаговую» группу и взял к себе Уотсона и еще одного протеже Дельбрюка – Гюнтера Стента. Однако к моменту прибытия этих молодых ученых в Копенгаген Калькар передумал и поручил Уотсону заниматься метаболизмом нуклеотидов{345}. Уотсон, не имевший навыков и достаточно «хороших рук» для проведения тонких биохимических экспериментов и не желавший овладевать сложными методиками, сразу понял, что у него из этого проекта ничего не выйдет. Как позднее написал Фрэнсис Крик, работая над своими мемуарами «Шарики за ролики» (The Loose Screw): «Джим всегда был неловким. Достаточно посмотреть, как он чистит апельсин»{346}.

Через неделю, 19 сентября, Калькар отослал Стента и Уотсона в Государственный институт сывороток, где они стали сотрудничать с Оле Молё, который тоже занимался бактериофагами у Дельбрюка в Калифорнийском технологическом институте{347}. Уотсон и Молё поставили серию опытов, в которых фаговая ДНК была помечена радиоактивным изотопом, чтобы проследить за ней в последующих поколениях{348}.

Уотсон разочаровался в Копенгагене и писал домой, что скучает и чувствует себя несчастным. В одном письме он рассказал, что купил подержанный велосипед и наслаждается одинокими поездками между двумя институтами, находившимися в полутора милях друг от друга{349}. Это была одна из немногих местных привычек, которые Джеймс усвоил. Общался он лишь с теми, кто бегло говорил по-английски. В 2018 г. Уотсон вспоминал о своем копенгагенском периоде: «Я и не пытался выучить датский. Меня не интересовала скандинавская культура. Пока я там находился, меня интересовала только