Александр Донцов - Феномен зависти. Homo invidens? Страница 10

Возникшее во французском языке в XII в., слово jalousie (ревность) в современных толковых словарях определяется как, во-первых, «пылкая и беспокойная привязанность», во-вторых, «неприязненное чувство, возникающее при лицезрении другого, пользующегося бо́льшими, чем мы, или недоступными нам преимуществами, которыми нам хотелось владеть единолично, опасения, что желаемые блага придется делить или даже уступить кому-нибудь», в-третьих, «страдания, рожденные муками любви, когда стремление безраздельно обладать любимым человеком сопровождается сомнениями в его верности или уверенностью в неверности»[48]. Точного русского аналога первому значению jalousie я не нашел, второе соответствует нашему соперничеству, которое всегда отягощено досадой на отсутствие явного первенства. Третье же значение – ревность в чистом виде, как ее испытали Отелло, Катерина Измайлова и миллионы других, не удостоившихся внимания литературных классиков. Конечно, во всех упомянутых значениях jalousi можно увидеть элементы зависти, но синонимами «зависть» и «ревность» во французском языке не являются. Их соотношение неплохо иллюстрирует пока не названный, самый молодой (середина XVI в.) смысл слова «jalousie». Да, читатель, вы верно догадались – это жалюзи, штора из деревянных, металлических и иных жестких пластин, сквозь которые можно смотреть, оставаясь невидимым. Опуская жалюзи, мы защищаемся не только от чрезмерно яркого полуденного солнца, но и нескромных посторонних взглядов. Мы не желаем делиться с чужими даже видом близких нам людей и вещей. Мы ревнуем, ведь любопытство прохожего у открытого освещенного окна может обернуться и насмешкой, и завистью.

Зависть – попытка присвоить или уничтожить нечто чужое: славу, богатство, молодость, красоту, ум… Ревность – попытка отстоять главное свое – отношения с близким человеком. Кроме страстности переживаний, завистника и ревнивца роднит разве что статус несостоявшегося собственника: первый не смог приобрести желаемого, а второй его уже утратил. Понятно, столь дальнее родство не дает серьезных оснований признать зависть и ревность синонимами, т. е. словами с совпадающими или весьма близкими значениями. Почему же это произошло в английском языке? Этот вопрос впервые четко сформулировал Гельмут Шёк более 40 лет назад. «Основным значением «ревности», – справедливо заметил Шёк, – остается страстное стремление человека сохранить что-то, принадлежащее ему по праву», прежде всего, привязанность другого человека[49]. Ревность вспыхивает, когда возникает «подозрение, что кто-то стремится отнять у нас что-то, чем мы ранее спокойно наслаждались»[50], зависть же провоцирует созерцание чужого превосходства, т. е. обладания тем, что желанно, но у нас отсутствует, поэтому пусть сгинет и у другого. «С точки зрения социологии, – резюмирует автор, – зависть и ревность представляют фундаментально различные социальные ситуации»[51]. Добавлю: с точки зрения простого здравого смысла они также являются фундаментально различными, ведь «ревнивец ревнует то, что есть у него, – это в разговор включился современный американский автор Джозеф Эпштейн, – а завистник завидует тому, что есть у другого»[52].

Трудно поверить, что люди, говорящие по-английски, не способны ощутить столь очевидное различие. Тем не менее, согласно специальным изысканиям филологов[53], в американском английском это почти так. «У тебя прекрасная машина. Я ревную», – эта диковатая для русского уха фраза не смутит ньюйоркца. Повседневный язык американцев, полагают лингвисты, провоцирует частичную синонимию «зависти» и «ревности». В одном из исследований[54] русским по рождению взрослым людям, свободно владеющим русским и английским языками, предложили назвать чувства, испытываемые персонажами письменно изложенных ситуаций бытовой зависти и ревности. Когда сами истории и бланки для их оценки были написаны по-русски, испытуемые безошибочно классифицировали переживания персонажей, так же, как это делали не владеющие английским русскоговорящие. Если же билингвы пользовались англоязычными вопросами тех же бланков, их ответы уподоблялись реакции коренных американцев. Стало быть, некоторое смысловое взаимоналожение обсуждаемых терминов, о котором, кстати, сообщают и психологи[55], – результат разговорной практики, а не интеллектуальное недоразумение. Но почему возникла и укоренилась подобная практика?

Язык, исторически сложившаяся система звуковых, словесных и грамматических средств общения и мышления, – это, конечно, главное орудие речевого поведения человека, но его использование регламентировано массой разнообразных социокультурных правил. Шёк уверен, подмена слова «зависть» словом «ревность» в американском английском происходит оттого, что «в ревности признаться проще, чем в зависти, которая считается недостойным чувством. Ревнивый человек потерпел поражение в борьбе за власть или проиграл соревнование; он не является низшим по отношению к предмету соперничества, в отличие от завистливого человека, который является таковым по определению»[56]. Гипотеза правдоподобна, хотя и требует специальной проверки, частично осуществленной в последующих экспериментах[57]. Установлено, в частности, более 90 % свободных описаний случаев сильной зависти, составленных студентами одного из американских университетов, вполне соответствовали определению оксфордского словаря, среди рассказов о ревности – лишь 75 %, остальные подпадали под дефиницию зависти. Это позволило авторам заключить: пересечение смыслов «зависти» и «ревности» связано с более широкой и гибкой семантикой последней, всегда включающей существенную долю зависти к удачливому сопернику. Обе эмоции роднит чувство вражды и гнева к преуспевающему оппоненту, но проявлялось это неприятие по-разному. Гнев ревнивца имел более открытый и интенсивный характер. Сопровождаясь беспокойством и страхом потери, возмущение здесь было откровенным, возможно, в надежде на понимание окружающих[58]. Зависти же свойственно скрытое недоброжелательство, сопряженное со страхом позора, чувствами неполноценности и тоски. Их публичной демонстрации в обществе, где господствуют ценности индивидуального жизненного успеха, люди, естественно, остерегаются. Ревность же близка чувству собственника, лишившегося некогда безраздельно ему принадлежавшей привязанности, ответственность за утрату которой он делит как минимум с двумя другими людьми. Формальная треть вины за потерю романтического партнера придает своего рода праведность гневу ревнивца. Ужас от злодеяния Отелло смешивается с невольным состраданием самому знаменитому ревнивцу.

Психологическую и культурологическую верификацию[59] гипотезы Г. Шёка о причине частичной взаимозаменяемости терминов «зависть» и «ревность» в современном английском можно расширить. Но сейчас, говоря о словах, предлагаю, читатель, вернуться к лингвистике и ознакомиться с порождаемыми ими метафорическими ассоциациями. Метафоры зависти, согласно обстоятельному исследованию А. Огарковой[60], группируются в английском языке вокруг нескольких тем. Назову основные и психологически интересные. Во-первых, зависть характеризуется как страдание и болезнь, грозящие завистнику летальным исходом. Во-вторых, если ревнивец впадает в безумие, завистник мучается от телесных хворей: у него явные проблемы со зрением, дыханием, вкусом и пищеварением, сердечные перебои, из него сочится нечто омерзительное. В отличие от затмевающих рассудок приступов ревности эти мучения хронические, исподволь разрушающие тело и душу. Но и они время от времени обостряются и становятся неконтролируемыми. Об этом, в-третьих, свидетельствует уподобление зависти огню, пожару, а также уколам холодного оружия. Они, эти уколы, не столь глубоки, как у пораженных ревностью, но все же, в-четвертых, актуализируют образ более удачливого соперника, врага. В-пятых, зависть предстает как некое рождающееся, взрослеющее, стареющее и умирающее существо двойственной природы. С одной стороны, оно естественно и человекоподобно, лишь в редких случаях напоминает кота или змею, за зависть, как известно, осужденную Господом ползать во прахе. Почему англичане вспоминают в данном контексте кота – не знаю, возможно, за склонность зариться на чужое. С другой стороны, персонифицирующее зависть существо сверхъестественно, сравнивается с демоном, бесом, дьяволом, т. е. неподвластными человеку силами, заставляющими совершать нечто предосудительное, но неотвратимое. Бесовский характер зависти несколько освобождает от ответственности, но требует хранить «индульгенцию» глубоко внутри. Поэтому, вероятно, возникают метафоры тайны, сокрытия, шпионажа. Это в-шестых. В-седьмых, от зависти зеленеют. Таковы основные, «концептуальные», как их называет автор, метафоры зависти в современном английском, поражающие разве что отсутствием этнокультурной специфики. Любую из этих метафор без труда обнаруживаем в русском и французском языках. И не только.