Александр Донцов - Феномен зависти. Homo invidens? Страница 12

Зато в каждом из них нетрудно разглядеть явную противоречивость, точнее, нескрываемую двойственность словесного портрета зависти. Она предстает то как неукротимая, огненная стихия, разжигающая неугасимое пламя (костер, пожар, зарево и т. п.) в душе завистника, то как звероподобное существо, терзающее, рвущее, гложущее, колющее, душащее его тело. Кроме того, зависть обладает двумя взаимоисключающими, казалось бы, силами. С одной стороны, созидательной силой желания, подвигающего человека на покорение новых высот; то, что ранее они уже были кем-то «взяты», задает вектор движения и гарантирует возможность восхождения. С другой стороны, зависти присуща разрушительная сила ненависти, требующей не столько личного обладания прельщающим преимуществом другого, сколько его истребления, уничтожения. Не случайны повсеместные сомнения в животворном потенциале зависти, отчетливо проявившиеся в метафорических сравнениях с бездонной дырой, пропастью, кастрированным бараном и т. п. «Пламенные» словесные ассоциации позволяют увидеть в зависти черты неуправляемой аффективной реакции, однако свойственное ей стремление завладеть желанным объектом, принадлежащим другому, требует точного расчета, т. е. не свойственной аффекту мыслительной деятельности.

Не знаю, как вам, а мне, читатель, семантика зависти во всех четырех языках напоминает клубок разноцветных ниток с множеством торчащих «кончиков», именуемых психологами чувствами, эмоциями, настроениями, мотивацией, влечениями, уровнем притязаний, самооценкой, межличностными отношениями, поведением, деятельностью… Эта многослойная противоречивость и является, по-видимому, причиной того, что почти во всех языках у зависти есть синонимы и ни в одном нет антонима. Не то чтобы попытки изобрести в качестве слова с противоположным значением нечто вроде «милосердной любви» или «сорадования» вовсе не предпринимались мыслителями и исследователями, но живой язык эти неологизмы не принял. То ли антонимы получались неудачными, то ли обозначать ими нечего. Судите сами. Слабым оправданием экзотичности «сорадования» в речи русскоговорящих может служить разве что отсутствие в нашем с вами, читатель, языке синонимов слову «зависть». Так, в недавно изданном под эгидой Института русского языка РАН «Словаре – тезаурусе синонимов русской речи» (М., 2007), содержащем специальный раздел, посвященный эмоциям человека, зависть даже не упоминается.

Поначалу намеревался продолжить семантические изыскания на материале других языков, но передумал. Во-первых, русский, французский, английский и немецкий, по подсчетам «Encyclopaedia Britannica» (2006), являются родными примерно для 800 миллионов человек, что вполне достаточно для обобщений. Во-вторых, и в главных, сколько бы усилий я ни затратил, разыскивая смысловые нюансы слова «зависть» в безбрежном море языков, не смогу ответить на каверзный, но вполне оправданный вопрос: что именно характеризуют эти нюансы – само явление зависти или разговоры о нем? Да, мы часто слышим, произносим или вспоминаем слово «зависть», обсуждая причины чьей-то недоброжелательности или внезапно вспыхнувшего рвения. Но мы ведь не только говорим (читаем, пишем) о зависти, мы ее ощущаем (воспринимаем, чувствуем, испытываем). Как? В чем состоит невербальное, бессловесное содержание феномена зависти? Помните, читатель, я вас уже озадачивал подобным вопросом, предложив задуматься: завидовали ли на Руси или во Франции до XI–XII вв.? У меня нет никаких сомнений: названные столетия в обеих странах были наполнены общезначимыми событиями, интерпретация которых потребовала письменного использования слова «зависть». Как мы установили, его смысловая нагрузка сложилась именно тогда и без особых изменений сохранилась поныне. Иначе говоря, примерно 800 лет назад возникло доступное пониманию современников и потомков древних русичей и франков средство фиксации, называния некоего свойства человеческой натуры, а именно зависти. Но разве у нас с вами, читатель, есть хоть малейшие основания предположить, что и сама зависть родилась одновременно с собственным именем? Именем, как правило, нарекают уже рожденных детей. Кроме того, не забудем, само это имя – зависть – задолго до описываемого времени активно использовалось в древнегреческом и латинском языках.

Как же проникнуть в тайну ощущаемой, узнаваемой, но еще не вербализованной эмоции (чувства, страсти, аффекта, мотива)? Подсказку вновь дает историческая лингвистика. Н.А. Красавский, анализируя понятия страха, радости, печали и гнева в русской и немецкой лингвокультурах, обратил внимание на важную особенность тезоименитства эмоций. Оказывается, слова, номинирующие эмоции, т. е., как мы сегодня полагаем, некие внутренние состояния человека, первоначально обозначали фрагменты внешнего физического мира, воспринимаемые зрительно, на слух, тактильно и пр., а также ощущаемые человеком собственные физиологические процессы. «Можно предположить, – считает автор, – что в древности человек относился к переживаемым эмоциям как к чему-то вполне реальному, существующему в действительности. Эмоции, являющиеся в современном понимании некими лингво-когнитивными абстракциями, отождествлялись с объектами предметного мира»[64]. Подобными «объектами» нередко становились физические действия самого человека: в русском языке от глаголов произошли названия таких эмоций, как радость, ужас, боязнь, в немецком – их в несколько раз больше. Психологизация значений этих слов – довольно позднее социокультурное приобретение.

Сугубо филологическое, казалось бы, умозаключение о генетической связи «эмоций» с «действиями» хорошо согласуется с современными нейропсихологическими данными, полученными с помощью техники визуализации мозговой активности. В 1861 г. французский хирург Поль Брока (1824–1880) показал в Парижском антропологическом обществе мозг больного, при жизни страдавшего нарушениями артикуляции речи. Место поражения – задняя треть нижней лобной извилины левого полушария – была названа им «центром моторных образов слов» и известна как «зона Брока», ответственная за артикуляцию. Десятилетие спустя немецкий невропатолог Карл Вернике (1848–1905) описал случай поражения задней трети верхней височной извилины левого полушария («зона Вернике»), связанный с нарушением понимания речи. Как отмечает А.Р. Лурия в опубликованной в начале 60-х гг. прошлого века и приобретшей мировую известность монографии «Высшие корковые функции человека и их нарушения при локальных поражениях мозга», «описание двух совершенно изолированных участков мозга, поражение которых приводит к нарушению столь различных «функций», вызвало небывалую активность дальнейших «локализационных» исследований. Оно толкнуло на мысль, что и другие – даже самые сложные – психические процессы могут быть локализованы в сравнительно ограниченных участках коры головного мозга и что мозговую кору действительно следует представлять как агрегат отдельных «центров», клеточные группы которых являются «депо» для самых различных психических «способностей»[65].

Нет нужды обосновывать ограниченность подобных воззрений: это давно сделано специалистами, убедительно продемонстрировавшими: речевая артикуляция и понимание речи осуществляются с участием многих корковых структур[66]. Область мозга, активирующаяся при интерпретации слова, обусловлена семантической категорией, к которой оно принадлежит. Названия цветов спектра активируют структуры, связанные с их непосредственным восприятием, слова, обозначающие тактильные ощущения – зоны, задействованные в процессе подобных ощущений. Если человек слышит слово «споткнуться», активируется не только зона Вернике, но и область, связанная с движением ноги; «сжимать» – моторная кора, ответственная за движения руки. Иными словами, «споткнуться» и «сжимать» мобилизуют не только лексические представления, но и связанные с ними моторные ощущения. Такая непроизвольная двигательная «симуляция» свидетельствует: концептуальные знания, фиксированные в оперативной памяти, тесно связаны со знаниями о способе действия, которые, в свою очередь, неотделимы от представления об орудии, инструменте данного деяния. Моторные зоны коры активируются и тогда, когда человек видит некий инструмент, и тогда, когда он слышит его название. Интересно, каково «орудие» глагола «завидовать»? Иначе: каков главный «инструмент» зависти?

В начале ХХ в. яркий испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, пытаясь реабилитировать науку, в том числе психологию, за использование метафор, писал, что вытравить их отсюда не позволяет сама природа психологического знания: «Как бы ни называть плоды деятельности сознания – разумом или душой, – они все-таки неотделимы от тела: пытаясь думать о них как об особых сущностях, мы неизбежно подыскиваем им телесное воплощение. Скольких усилий стоило человеку выделить в чистоте эту внутреннюю психическую сущность, которая заброшена в чуждый ей материальный мир и наделена собственной силой чувства и предвосхищения. История личных местоимений развернет перед нами череду подобных усилий, показывая, как в долгом продвижении от внешнего к внутреннему формируется понятие «Я». Сначала вместо «Я» говорят «моя плоть», «мое тело», «мое сердце», «моя грудь». Мы еще и теперь, с ударением произнося «Я», прижимаем руку к груди, – остаток древнего телесного представления о личности. Человек познает себя через то, чем владеет»[67]. Простите, читатель, за пространную цитату, но очень точной показалась последняя фраза – «человек познает себя через то, чем владеет», – а вырвать ее из контекста невозможно. Чем же таким владеет человек, познающий чужую и собственную зависть? Вспомним: и в латинском, и в русском языке этимология термина восходит к древнейшему глаголу «видеть/ведать», предстающему здесь в общей исходной форме – увидеть издалека, жадно засмотреться, позариться. Не утерпел и узнал у коллег-китаистов исходное значение иероглифа, обозначающего зависть, – смотреть на что-то, наблюдать за кем-то с осторожностью, внимательно. Иными словами, и в китайском языке глаголы «завидовать» и «видеть» – близкие родственники. Как ни прискорбно расставаться с иллюзиями, приходится признать: воспетые поэтами и художниками глаза – зеркало души и чудесное окно в окружающий мир – главный орган зависти, функцией которого является сглаз – истребление взором ранящего чужого превосходства.