Петр Попов - Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет" Страница 16

– Бa, милые друзья!

И тут же будто забыл их имена и силится вспомнить:

– Ты, Гильденстерн?

Ты, Розенкранц? Ну, как дела, ребята?

«Ребята» ожидали всего, только не такого холодного душа. Осторожный Розенкранц пытается нащупать верный тон:

– Как у любого из сынов земли.

А более откровенный и непосредственный Гильденстерн не в силах скрыть обиду:

 – По счастью, наше счастье не чрезмерно:

 Мы не верхи на колпаке Фортуны.

– Принц, конечно, понял этот намек про «верхи». Ну что ж, начнем:

– Дания – тюрьма.

В трудное положение попали «ребята»! – Конечно, надо бы подыграть принцу, согласиться, начать хаять Данию и датские порядки. Но ведь у стен есть уши. Как доказать потом, что это была лишь политическая игра, а не переход на сторону врага режима. Нет уж, лучше не рисковать! – И громко, чтобы за всеми коврами, гобеленами, картинами, дверями слышно было:

– Мы не согласны, принц.

Ах так! – Получите еще, еще!

– Для меня она тюрьма.

Но умный, наблюдательный, коварный Розенкранц вдруг наносит Гамлету совершенно неожиданный и сокрушительной силы удар. Будто незаметно выдернул кинжал из-за голенища и резко саданул под ребро:

- Значит, тюрьмой делает ее ваше честолюбие. Вашим требованиям тесно в ней.

Такого оборота Гамлет не ожидал никак. Никогда не видел он и Розенкранца таким: вдруг этот изнеженный и сладкоголосый «розанчик» стал жестким, резким, наглым. Как откровенно и прямо заявлено: не верим мы, принц, в ваше безумие. Вы просто беситесь, что не вам достался датский трон, просто вам очень хотелось бы быть королем. Желание вполне понятное, но зачем же психа изображать!

Гамлет растерялся: вот, значит, как может быть прочитано его поведение, значит, так просто вывести его на чистую воду. Замямлил оправдания:

– О Боже! Заключите меня в скорлупу от ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности.

– А ведь это неправда! Тем же приятелям он сам потом признается: «Я нуждаюсь в служебном повышении…» Но это когда будет, а пока принц опять начинает симулировать безумие:

– Если бы только не мои дурные сны!

Тут уж отличился Гильденстерн. Прекрасно понимая Розенкранца, он быстро усвоил его прием, увидел мишень, по которой надо бить, тем более, что ясно видно, как точен был удар. И Гильденстерн – бац! со всей силой и прямотой:

– А сны и приходят из честолюбия. Честолюбец живет несуществующим. Он питается тем, что возомнит о себе и себе припишет. Он тень своих снов, отражение своих выдумок.

– «Сон – сам по себе только тень» – жалко отбивается уличенный принц. И безжалостный Розенкранц добивает:

– В том-то и дело. Таким образом, вы видите, как невесомо и бесплотно честолюбие. Оно даже и не тень вещи, а всего лишь тень тени.

Гамлет вконец растерялся от такой логики:

– Итак, нищие (т.е. все люди, всякие Гильденстерны, Розенкранцы, Полонии) реальны, а монархи и раздутые герои (т.е. я, мой отец, Александр Македонский...) – тени нищих.

– Значит вся борьба, затеянная принцем, все эти месяцы изнурения и лишений – все это напрасный труд, погоня за призраком?.. – Совсем прижат в угол Гамлет. Он еще не научился переступать себя, не научился быть жестоким и уверенным в своем абсолютном праве на любое деяние. И потому, проиграв первый раунд, позорно бежит он, оправдываясь своей болезнью:

- Однако чем умствовать, не пойти ли лучше ко двору? Ей-Богу, я едва соображаю.

Но «ребята», окрыленные победой, не унимаются. Жалящими слепнями преследуют они принца:

- Mы будем неотступно следовать зa вами с нашими услугами.

Ах так! Ну что ж, тогда – второй раунд! Откровенность за откровенность! Теперь уже пришлось опешить «милым друзьям». Маска безумия сброшена. Властно, жестко ведет Гамлет свой допрос-обвинение: «... без изворотов со мной. Посылали за вами или нет?»

Смешались, засуетились шпионы. Отпираться бесполезно. Лучше уж немножко предать короля: «Милорд, за нами посылали». – Ну вот, теперь вы у меня в руках, теперь я продолжу свое дело. Вот вам информация для доноса:

– Недавно, не знаю почему, я потерял всю свою веселость и привычку к занятиям. Мне так не по себе...

– И пошло, поехало! Все, что принято считать высоким – на мой взгляд – мерзко. Земля – «унылая, бесплодная скала», небесный свод – «скопление вонючих и вредных паров», венец живущего человек – «существо, квинтэссенцией которого является прах»... В этом поношении всех ценностей Гамлет становится похож на Тимона Афинского, на Терсита, на всех прочих знаменитых Шекспировских «ругателей». Ничего святого нет! Полное ниспровержение всех общепринятых представлений и моральных установок! – Однако действенная природа брани Гамлета совершенно особая. Ему важен не столько сам процесс поношения всего на свете, сколько тот материал, который он даст своим «друзьям» для доноса королю. Крамола – вот чего должен испугаться Клавдий.

– Мужчины не занимают меня…

- Ха-ха-ха!

- ...и женщины тоже, как ни оспаривают это ваши улыбки.

- Принц, ничего подобного не было у нас в мыслях!

- Что же вы усмехнулись, когда я сказал, что мужчины не занимают меня?

– Нет, надо скорее заключать перемирие. И Розенкранц, уводя разговор от всех опасных и щекотливых тем, вспоминает об актерах, которых они встретили по дороге в Эльсинор. А то, что необходимо удвоить осторожность, ему стало, безусловно, понятно: ведь ясно, что принц ведет какую-то свою игру, что у него есть свои политические амбиции и какие-то основания так смело распускать язык, а это значит, что не ровен час в Дании что-то может измениться и тогда, eсли верх возьмет Гамлет, не известно еще, на кого придется работать, кому служить...

При известии об актерах Гамлет моментально преображается. Ничего общего с тем мизантропом, который минуту назад поносил весь мир и обе половины человеческого рода.

Оставим в стороне расспросы Гамлета об актерах. Это чистой воды публицистика, интересная только как свидетельство театральных баталий былых веков. Существенно другое: услышав о приезде актеров, Гамлет снимает весь конфликт с Гильденстерном и Розенкранцем:

– С приездом в Эльсинор вас, господа! Ваши руки, товарищи...

И за этим следуют рукопожатия, любезности и даже намеки на откровенность. Что же случилось? – Да просто теперь не нужно самому ломать комедию, не нужно дразнить противника своими убогими средствами, теперь для этого есть профессионалы. Думается, идея «Мышеловки» пришла Гамлету сразу, как он услышал о приезде актеров, – свидетельство тому уже в следующей сцене с Полонием...

Актеры приехали

С сообщением о прибытии aктеров спешит Полоний. Тут же Гамлет, как бы забыв о предыдущих раздорах с Розенкранцем и Гильденстерном, приглашает их принять участие в безобразном издевательстве над стариком, на что они вроде бы охотно соглашаются, но потом ведут себя очень осторожно (как-никак Полоний – важная персона), предоставляя всю инициативу принцу. А у Гамлета тут игра двойная: с одной стороны он как бы успокаивает бывших приятелей (нужно, чтобы все дальнейшие удары были нанесены неожиданно для них), а с другой стороны и это главное, – ему необходимо немедленно проверить только что зародившуюся мысль. Именно эта мысль, пульсирующая жгуче и радостно сквозь все дальнейшие поступки принца в начавшейся сцене, провоцирует его на новую схватку с Полонием, в которой он уверенно берет реванш за давешнее поражение:

– Когда Росций был в Риме актером...

Гамлет не договорил, его перебил Полоний. Но что он имел в виду, почему опять всплыла «Римская тема»?..

Росций. Сын раба, великий актер и педагог, уроки у которого брал сам Цицерон, ставший даже его личным другом. Об этом Шекспир не мог не знать...

...Входят Цезарь и его свита

 Кассий

Когда пойдут, тронь Каску за рукав,

И он с обычной едкостью расскажет,

Что важного произошло сегодня.

 Брут

Так сделаю, но, Кассий, посмотри –

У Цезаря на лбу пылает гнев,

Все, как побитые за ним идут;

Кальпурния бледна; у Цицерона

Глаза, как у хорька, налиты кровью.

Таким он в Капитолии бывает,

Когда сенаторы с ним несогласны.

Дальше Каска расскажет Кассию и Бруту о том, как Цезарь трижды отверг предложенную ему корону.

 Кассий

А Цицерон что-нибудь сказал?

 Каска

Да, но только по гречески.

Кассий

Что же он сказал?

 Каска

Почем я знаю, пусть я ослепну, если я хоть что-нибудь понял, но те, которые понимали его, пересмеивались и покачивали головой, однако для меня это было греческой тарабарщиной.

Потом Цицерон встретится с потрясенным и перепуганным Каской, который будет рассказывать о знамениях, тех самых, о которых Горацио говорил Марцеллу и Бернардо. Цицерон же примет их невозмутимо: