Джудит Левин - Вредно для несовершеннолетних Страница 3

Я знаю, что авторам легко находить оправдания, почему их книги не издают, и, если я оправдываюсь, что же — прошу меня простить великодушно. Но также позвольте мне предложить объяснение того, что призошло с «Вредно для несовершеннолетних»: да просто История с ней произошла. «Инстинкт», который руководил редакторами, ощущавшими себя и родителями, и доверенными лицами воображаемых родителей–читателей, находился под влиянием конкретных культурных, экономических и политических сил и событий прошлого и настоящего. Те силы и чувства, которые чуть не сожрали «Вредно для несовершеннолетних», — ровно то самое, о чем повествует «Вредно для несовершеннолетних».

Эта книга, в конечном итоге, о страхе. Страхи Америки по поводу детской сексуальности одновременно и специфически современны (я уверена, что четверть века назад у меня не могло бы быть подобных проблем), и глубоко историчны. «Вредно для несовершеннолетних» повествует о том, как этот страх смог вонзить свои когти в Америку в конце двадцатого века и как теперь, поддерживаемый сентиментальной, иногда циничной, политикой «защиты детей», он всецело поглотил наши мысли и действия. Книга исследует политику и практику, затрагивающую повседневную сексуальную жизнь детей и подростков — цензуру, психологию, сексуальное образование, семейное, уголовное и репродуктивное законодательство, а также тот сорт журналистики и «советов родителям», который предлагает «решения», лишь воспроизводящие страх, подобно «волшебным свечам» для торта, которые вспыхивают заново, сколько их ни задувай.

Архитекторы и практики всего вышеназванного для обозначения того, что они делают, используют выражение «защита детей». Но, как показывают истории реальных детей и их семей в моей книге, результаты их деятельности часто противоположны их словам. Воистину, сексуальная политика страха вредна для несовершеннолетних.

Частная жизнь

Если родители в начале двадцать первого века чувствуют страх, для этого есть веские причины. Глобализирующаяся экономика, создавая новое богатство, дает лишь условную и избирательную уверенность в завтрашнем дне. По данным Бюро переписи населения, опубликованным в начале 2000 года, доля населения США, не вылезающего из нищеты, не меняется уже четверть века, замерев на отметке 12 процентов, а доходы и стоимость имущества наименее высокооплачиваемого сегмента трудящихся (нижних 20 процентов) за тот же период даже снизились. Даже у выгодоприобретателей нынешнего бума ощущение головокружительных возможностей может мгновенно превратиться в головокружение от нестабильности — как это произошло весной 2000 года, когда индекс акций высокотехнологичных компаний Nasdaq рухнул и за биржевым крахом последовали массовые сокращения штатов. Этот крах был тошнотворным напоминанием о 80–х годах, когда даже управляющим компаний не было пощады, поскольку их фирмы объединялись и закрывались, а новая метла экономической «гибкости» выметала «надежность занятости» как анахронизм, мешающий извлечению прибыли.

Иероглифы биржевой ленты Уолл–стрита, когда–то интересовавшие только богатых и их брокеров, стали вестниками судеб миллионов — не только потому, что владельцев акций стало как никогда много, но и потому, что стало как никогда много людей, которым не на что рассчитывать, кроме как на частный сектор. Снижая налоги на самых богатых, политики от обеих партий одновременно урезали государственную поддержку тех общественных институтов, которые помогают всем гражданам и объединяют их — таких, как школы и университеты, библиотеки, общественный транспорт, детские сады и ясли, больницы; государство даже вышло из «бизнеса» управления собственными тюрьмами. Результирующий «избыток», как заявил президент Буш, подписывая закон об исторически огромном сокращении налогов, должен был вернуться в виде будущих сокращений налогов «народу» — или, во всяком случае, самой богатой его части.

Социальным коррелятом экономической приватизации являются «семейные ценности» — идея, как ее сформулировала культуролог Лорен Берлант, что гражданство — дело интимной жизни, «только для членов семей». Не говоря уже о том, что она лишает гражданских прав тех, кто не является «образцовыми» членами семей (не состоящих в браке, геев и лесбиянок, подростков–беглецов, одиноких стариков), эта новая декларация Соединенных Семей Америки в сочетании с требованием экономической самодостаточности имеет парадоксальный эффект: она делает спасение хваленой, но «утопающей» Семьи делом рук самих «утопающих».

У ошеломленных родителей остаются лишь два источника совета и помощи: СМИ и рынок. Журналы для родителей называют очередную «опасность месяца», снабжая жаждущих ясности матерей и отцов списком готовых названий для их самых смутных страхов: радиация от телевизора, хлор, медицинские пипетки, «железные» таблетки, автоматы для открывания гаражных ворот, надувные шарики, батуты, фуфайки на шнурках. Новостные еженедельники присоединяются к тревожному хору, провозглашая опасности менее конкретного, более «морального» свойства. «Как нам уберечь детей наших?» — вопрошала в середине 90–х обложка журнала «Лайф», окружив хрупкое личико голубоглазой девочки–блондинки венком из набранных жирным шрифтом ужасов: «СЕКСУАЛЬНОЕ НАСИЛИЕ, ПОХИЩЕНИЕ, ТЕЛЕВИДЕНИЕ, НЕСЧАСТНЫЕ СЛУЧАИ, РОДИТЕЛЬСКОЕ НЕБРЕЖЕНИЕ, НАСИЛИЕ, НАРКОТИКИ, СКВЕРНОСЛОВИЕ, ОТЧУЖДЕНИЕ». Под обложкой соответствующая статья, как и статьи о хлоре и фуфайках, предлагала мало ответов на заданный вопрос, за исключением тех, которые можно купить у частных фирм.

«Выращивание детей» становится все более суровым испытанием на соответствие жестким стандартам успеха и неотвратимости наказания за неуспешность, личную неуспешность. В конце 90–х годов девятнадцатилетняя мать–одиночка, получая то отказы, то волокиту в ответ на попытки добиться помощи ребенку от программы Медикейд (гос. программа бесплатной медицинской помощи малоимущим — прим. перев.), прилежно продолжала грудное вскармливание, не зная о том, что ее молоко было недостаточно питательным. Ребенок умер от истощения, а мать была осуждена уголовным судом за то, что заморила его голодом. Тем временем в пригородах родители — представители среднего класса — из кожи вон лезут, чтобы соответствовать требованиям воспитания более закаленных, более здоровых, более компьютерно грамотных, «эмоционально умных» и, после известных массовых расстрелов в колорадской школе «Коламбайн», менее смертоносных детей. «Пока Челси готовится к отъезду, чтобы поступить в колледж, мы с Биллом постоянно прокручиваем в памяти последние 17 лет, — писала Первая Мама страны в журнале «Ньюсуик» в ожидании того, что ее гнездышко опустеет. — Мы всё спрашиваем себя, полностью ли мы использовали каждую минуту, чтобы подготовить ее к вызовам взрослой жизни». Каждую минуту, заметьте.

Паника

Вместе с ощущением социальной и экономической шаткости в последние два десятилетия разгорелась и паника по поводу детской сексуальности. Разменной монетой американских страхов часто становится все сексуальное; секс рассматривается одновременно и как непременное условие личной самореализации и успеха, и как потенциальная причина самых ужасающих личных и социальных катастроф. А народные страхи по поводу секса всегда вьются вокруг самых уязвимых: женщин и детей.

Политическое выражение этих страхов в конце двадцатого века пришло из двух чуть ли не диаметрально противоположных источников. С одной стороны были феминистки, чье политическое движение вскрыло истинные масштабы изнасилований и домашнего сексуального насилия против женщин и детей и добилось принятия законов, карающих насильников и положивших конец логике «жертва сама виновата». С другой стороны религиозные правые ввели в политику понятие о том, что женщины и дети нуждаются в особой защите, поскольку они «по природе» чужды всякому сексу.

Как мы увидим далее, между двумя этими течениями возник нелегкий для них обоих, тем не менее имеющий прецеденты в истории, альянс. Сексуально консервативные феминистки объявили откровенную эротику насилием над женщинами; правые, собравшись с ними на некоем подобии встречи в верхах, проходившей на заседаниях Комиссии Миса по порнографии в 1986 году, ухватились за их теорию, дабы оправдать тотальные репрессии против взрослой порнографии, а затем и против якобы засилья «детской порнографии». Охота на ведьм, развернувшаяся по поводу «сатанистского сексуального использования детей» (которое как нельзя кстати подоспело к панике по поводу детской порнографии, а позже переросло в общую панику по поводу «злоупотребления детьми»), подействовала на страхи феминисток и правых, как философский камень. Феминистские волнения по поводу беззащитности детей перед похотью взрослых постепенно разрослись в целую индустрию психотерапии, главным занятием которой является выискивание «забытого» сексуального злоупотребления в детстве пациенток. Религиозные консерваторы, в основном женщины из среднего класса, чувствующие угрозу своим «традиционным» семьям, исходящую от социально–сексуальных тектонических сдвигов, начавшихся в то время, перевели эти волнения на язык своих собственных мрачных предчувствий. Они видели, как «святотатство» — в виде абортов, разводов, гомосексуализма, внебрачного подросткового секса и секспросвета — повсюду изгоняет «святость». Для них не было ничего удивительного в том, что взрослые, с главным групповым насильником Сатаной во главе, объединяются в подпольные «сети», чтобы насиловать невинных детей.