Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж - Василий Элинархович Молодяков Страница 6

В 1934 г. в программной работе «Японский дух» Вацудзи писал: «Для нас, японцев, японский дух – ничто иное, как абсолютный дух в частной форме Японии»[22]. Нетрудно заметить, что это совпадает с учением об интегральной Традиции и ее частных проявлениях. Признавая метафизический характер проблемы, Вацудзи тем не менее старался оставаться рациональным и логичным. Во-первых, он четко увязывал «японский дух» и национальное самосознание с политическими процессами, как бы выстраивая триаду: национальным дух – политический национализм – власть. Во-вторых, как тонкий знаток японской и мировой культуры, Вацудзи обращал особое внимание на проявления «японского духа» в литературе и искусстве, что явно метило в идеологов радикального национализма, сводивших национальный дух лишь к его воинственным проявлениям. В-третьих, в противовес ксенофобии, он говорил о «восхищении другими странами как специфически японской черте», помещая предмет своего исследования в общемировой политический, философский и культурный контекст. Подобная широта взглядов в сочетании с глубоко понятым традиционализмом была присуща только лучшим представителям японской мысли. Пожалуй, именно эта широта спасла японскую духовную культуру от тотальной катастрофы, которую традиционная Япония пережила в 1945 г.

Национальная идея послевоенной Японии – существует ли она?

Что представляла из себя Япония после безоговорочной капитуляции, хорошо известно. В один момент были сокрушены или, по крайней мере, поколеблены, поставлены под сомнение практически все фундаментальные ценности национального самосознания: «небесное» происхождение и сакральный характер императорского дома, вера в божественную и историческую миссию Японии в мире, в национальную исключительность японского народа и его «государственного организма», в непобедимость и непогрешимость японской армии. Вчерашние восторги по поводу ее мужества сменились негодованием и гневом против тех, кто допустил «рыжих варваров» на священную землю Ямато. Отмена цензуры, амнистия политических заключенных, включая коммунистов, два десятилетия бывших изгоями общества, аресты вчерашних лидеров, объявленных «военными преступниками», начало «чисток» – все это в корне изменило японское общество. Одна его часть погрузилась в «послекапитуляционную летаргию», другую охватила эйфория вседозволенности.

Послевоенное «перевоспитание» Японии оккупационными властями, конечно, было не столь абсолютным и эффективным, как в Германии (особенно в западной зоне оккупации), но тоже наложило ощутимый до сих пор отпечаток на национальное самосознание японцев. Им был привит не только «комплекс вины» за развязывание войны на Тихом океане (ныне на исключительности вины или ответственности Японии настаивает лишь небольшое количество японофобов или догматиков прокоммунистической ориентации, а также некоторые любители сенсаций), но и сознание того, что ответственность за войну и военные преступления (многие из которых, как потом выяснилось, оказались сильно преувеличенными) несет весь народ и что японская агрессия является закономерным итогом всей истории страны.

С некоторым огрублением можно сказать, что «быть японцем» (а это основа национальной самоидентификации!) на какое-то время стало стыдно. Этот, как его часто называют в Японии, «мазохистский» взгляд на национальный характер отчетливо, а порой и гротескно проявился в некогда популярных книгах Кисида Кунио «Теория ненормальности японцев» («нормальными» автор провозглашал американцев и европейцев) или Цукаса Синтаро «О взгляде на вещи»[23]. Патриотизм и национальная гордость оказались вне закона, национальные традиции были преданы забвению как «реакционные» и «отсталые», а «иностранное» стало синонимом «прогрессивного». Для части общества идеалом прогресса стал Советский Союз, для части – Соединенные Штаты, причем их противопоставление – в глазах японцев – не всегда было столь непримиримым. Например, вскоре после окончания войны писатель-коммунист Нома Хироси, не удовлетворенный реформами орфографии и иероглифики, предложил заменить «реакционный» японский язык «прогрессивным» и «всемирным» английским.

Можно без преувеличения сказать, что это был надир японской национальной идеи. Никакие разговоры о ней не поощрялись. Ставка делалась на достижение максимальных экономических успехов, пусть даже ценой отказа от политической самостоятельности, на интернационализацию и возвращение в «мировое сообщество», на создание имиджа «культурной державы», но если достижения японской экономики второй половины XX в. впечатляющи и неоспоримы, то ее культурный статус в мире им явно не соответствует. Присуждение Нобелевской премии по литературе 1993 г. Оэ Кэндзабуро подавалось как национальный триумф (ранее, в 1968 г. ее был удостоен Кавабата Ясунари); однако всего две премии, призванные отмечать высшие достижения мировой литературы, за весь двадцатый век – это немного, столько же, сколько, например, у Чили и меньше, чем у Польши.

Своеобразной реакцией на недостаток мирового признания, особенно на фоне грандиозных экономических успехов, стали распространившиеся в 1960-1970-е годы теории нихондзинрон («учения о японцах»), называемые также «культурным национализмом»[24]. Стремительное возрождение поверженной, едва ли не полностью уничтоженной страны нуждалось в осмыслении. В основе всех теорий нихондзинрон лежит положение об уникальности японской нации, ее цивилизации и культуры, но проявляется она в разных сферах и соответственно по-разному мотивируется. Разумеется, тезис об уникальности японцев возник не впервые, но на такие одиозные аналоги как довоенная пропаганда и теория кокутай ссылаться было, мягко говоря, неудобно. Поэтому в эти годы ренессанс переживают идеи «школы национальных наук», однако больше в культурно-исторической, а не социально-политической перспективе.

В рамках нихондзинрон появились связанные друг с другом теории «рисовой цивилизации» (комэ-но буммэй), «группизма» (сюдансюги), «вертикального общества» (татэ сякай), «крови японцев» (нихондзин-но ти) и «мозга японцев» (нихондзин-но ноо). Их идеологи предложили соотечественникам идентифицировать себя с «рисовой цивилизацией», которая не лучше и не хуже прочих, но принципиально отличается от других, а потому уникальна. Из особенностей сельского хозяйства, связанных с выращиванием риса и требующих слаженных коллективных усилий большого числа людей, выводился «группизм» – в противоположность «индивидуалистическим» цивилизациям Европы, изначально основанным на охоте и собирательстве. «Группизм» рассматривался как характерная черта японцев на всех уровнях объединения – в семье (роде), профессиональном коллективе, локальном обществе, наконец, в государстве. В нем предлагалось видеть один из главных «секретов» японского менеджмента и «экономического чуда» в целом (одна из популярнейших тем в 1970-е годы). В рамках нихондзинрон новое рождение пережили старые теории о «семейном» характере японской цивилизации и всех ее институтов, вплоть до корпораций с президентом-«отцом» во главе. Только ссылки теперь делались не на божественное происхождение, как раньше, а на исторические особенности хозяйства и культуры.

Для убедительного, доказательного объяснения уникальности японцев одной только теории «рисовой цивилизации» было недостаточно, поскольку рисосеяние было присуще многим народам и культурам, в том числе и более древним, но не добившимся таких успехов в современном мире. На помощь пришли теории «крови японцев», которые можно назвать культурно-расовым аспектом нихондзинрон. Они удачно наложилась на характерные для массового сознания японцев представления о зависимости характера человека от группы крови. Суть их можно выразить формулой: «понять Японию и японцев, их