Георгий Почепцов - Информационные войны. Новый инструмент политики Страница 21

Приведем очень интересное, хотя и несколько длинное для цитирования высказывание И. Задорина[199]: «Поколение, которое к настоящему времени доминирует в обществе (а это доминирование, как правило, является следствием как раз событий 20—25-летней давности), сильно заинтересовано в историческом обосновании своего доминирования, в постфактум легитимизации своего положения в глазах нового поколения. И эта легитимизация проводится путем описания тех самых давних событий «так, как надо». То есть Великую Отечественную войну к 20-летию Победы, к 65-му году описали в соответствующем каноне, который просуществовал довольно долго, чуть больше 20 лет, и который во многом был опорой доминирования определенной элитной группы. Все, что противоречило канону, становилось маргинальным. Краткий курс ВКП(б) тоже расширялся, развивался, но основа, определенное видение событий, определенная модель истории, собственно исторический миф — все это было задано в 38-м. Почему? Да потому что к этому году выросло то самое новое поколение, которое надо было вводить в систему управления, в политическую элиту без каких-либо критических разрывов в восприятии легитимности существования текущей элитной группы. Герои 1917–1920 годов в глазах народа должны обоснованно править в 37–38 годах, и наоборот, правители СССР 37–38 годов должны выглядеть героями в истории революции и Гражданской войны, и исторический миф писался в соответствии с этим. Аналогично для истории Великой Отечественной войны».

Говоря проще, история выстраивается и форматируется под потребности поколения, которое находится у власти. Но еще более сильно выстраивается и настоящее. Реальная история, особенно та, которая изучается в школах, реально является проекцией настоящего, хотя все подается наоборот. В истории мы видим только то, что имеет корреляции с настоящим. И не просто с настоящим, а с тем сегментом настоящего, который связан с властью.

Сегодняшний контроль со стороны государства информационных и виртуальных потоков даже с уходом цензуры все равно существует. Эту функцию все равно несут советы, распределяющие финансирование. Кстати, в Великобритании цензура осуществлялась во время войны за счет контроля целлулоида, из которого производилась кинопленка.

Известный мультипликационный режиссер Г. Бардин, покинув один из таких российских киносоветов, сказал[200]: «Я понимаю, я неудобный человек, потому что я не принимал то, что другие пропускали, потому что не мог смириться с тем, что дается разнарядка по патриотизму, православию, народности, и присылаемые работы должны оцениваться по этим критериям. Я не знаю, как это можно сделать, если речь идет, допустим, о любовном романе червячка и гусеницы — как туда привнести православие или патриотизм? Я отказываюсь судить по этому критерию. Я могу судить по разряду: талантливо — не талантливо, есть воображение — нет воображения. Конечно, режиссерам приходится лавировать. Человек, который идет в заповедные места Министерства культуры просить денег, должен быть готов к тому, что его будут оценивать по его верноподданническим чувствам: насколько он проникся идеями Мединского, идеями того, что самая охраняемая культура — российская, что в Европе — извращения, а у нас — самое оно. Если режиссера устраивает такая шовинистическая настройка — пусть идет в Министерство культуры и бодается, и доказывает, что он самый патриотичный и самый православный».

Эта жесткость российского Министерства культуры объясняется не только политическими мотивами контроля, но и тем, что сегодня мы реально живем в ситуации, когда традиционная ценностная матрица подвергается интенсивному воздействию, целью которого является ее смена.

Россия выступила также с документом, призванным ужесточить функционирование и порождение контента в культуре. Это «Основы государственной культурной политики»[201]. Косвенно это попытка создать заслон западному влиянию в культуре, мягкий аналог известной борьбы с космпополитизмом сталинского времени, когда правильными текстами считались только «свои».

При этом концепция культуры смотрит на проблему значительно шире. Тут есть и защита русского языка, и даже интернет-среда, о которой пишут следующим образом: «Сегодня в киберпространстве все, кто имеет доступ к компьютеру и интернету, что-то создают и распространяют вне зависимости от образования, кругозора, жизненного опыта, знания предмета, психического здоровья и их истинных намерений. В результате информационное пространство загрязнено, и воздействие на нас этих загрязнений пока еще плохо осознается, но их уже можно сравнивать с загрязнением воздуха, которым мы дышим, и воды, которую мы пьем. В этих условиях медийно-информационная грамотность населения становится одним из важнейших факторов общественного развития».

Любая такого рода государственная программа зависит не столько от написанного, сколько от того, как далеко могут зайти ее интерпретации. Хорошие слова очень часто, к сожалению, заканчиваются плохими делами.

Сегодняшние поколения, зацикленные на себе, все более превращаются в подростка. Кстати, Голливуд уже давно избрал в качестве своего основного зрителя подростка, а не взрослого человека. Развлекательность стала приметой жизни, даже новости должны подаваться в такой облегченной модели.

Новый мир не хочет думать. Именно поэтому он не способен читать, и число, читающих книги или газеты, постоянно и ежедневно уменьшается.

Новый мир хочет получать свои удовольствия здесь и сейчас, а не завтра. Советские лозунги прихода коммунизма или получения квартиры через двадцать лет его не заинтересуют. Вероятно, тот двадцатилетний промежуток до наступления настоящего «счастья» мог удерживаться Советским Союзом с помощью интенсива виртуального счастья. Фильм «Чапаев» мальчишки не зря смотрели по двадцать раз. Они уходили в мир грез из мира реальности. Потом телевидение перенесло этот мир грез в квартиру. Счастье стало порождаться с доставкой на дом.

Интернет лежит в этой же плоскости доставки на дом. Но получилось так, что он облегчил доступ и к той информации, которая помогает рекрутировать террористов. Он также облегчил осуществление любых протестных акций, в то время как в телевидении лежит табу на радикальные месседжи.

Каждый новый мир приходит вовремя. На тот момент созревают иные потребности, которые теперь надо удовлетворять. Сталин был бы невозможен в эпоху телевидения и интернета, правда, если бы он говорил при этом о демократии.

Сегодняшние люди считают себя настолько умными, что им уже не нужны книги. Если бы интернет мог рожать детей, проблема демографии тоже была бы решена за его счет. Но возможности интернета ограничены. Каждый находит там свою мысль: умный — умную, глупый — глупую. Так что интернет скорее не обучает, а подтверждает. Он подтверждает нашу мысль, укрепляя именно ее. А противоположные мнения, как правило, нас не интересуют.

У Е. Шварца есть персонаж — начальник полиции, который ходит подслушивать, что говорят горожане в сапогах со шпорами. Это дает ему возможность услышать то, что требуется. В случае «без шпор» горожане говорят такие вещи, услышав которые он не может спать. Современный мир выстроен так, что можно говорить все, что угодно, поскольку это не имеет никакого значения…

Информационные технологии вчера, сегодня, завтра

Информационные технологии — это всегда инструментарий информационного пространства, то есть это все новые и новые (или в том числе и старые, если мы говорим о развитии в прошлый период) способы порождения, передачи и хранения смыслов. Иными словами — это способы развертывания и свертывания смыслов в разных видах: от книги до кино, от библиотеки до компьютера. Человечество очень технологично в этом смысле, создавая все новые и новые системы свертывания и развертывания смыслов в новые формы.

Новые смыслы, пришедшие с христианством, были в том числе и новой информационной технологией. Если христианство сегодня активно анализируется с точки зрения экономического инструментария, как конкурировавшее на «религиозном рынке» наряду с язычниками, то анализ такого рода также возможен и с позиции инструментария информационного.

Новые смыслы (новое отношение к женщине, к больному, к бедному), распространяемые по социальным сетям, — вот что стало информационной технологией христианства. Оно несло также не только монорелигию — единобожие, но и новый тип Бога, который мог не пугать, а любить человечество. Еще раз подчеркнем, что это технология в первую очередь новых смыслов, которые смогли победить в конкуренции с язычеством.

Причем разрывая с язычеством, необходимо было сохранить определенные отсылки на него. Люди заинтересованы при переходе в новую религию сохранять свой религиозный капитал, накопленный в прошлый период. Как пишет Р. Старк[202]: «При равенстве прочего люди скорее будут переходить в новую веру, елси они могут сохранять свой религиозный капитал. Получается, что новые религиозные движения будут успешными до той степени, до какой они сохраняют культурную продолжительность с господствующей религиозной культурой, так что обращаемые могут сохранять элементы старой веры и больше просто добавлять, а не заменять свой религиозный капитал».