Борис Соколов - Коллонтай. Валькирия и блудница революции Страница 41

Тем временем Валентина Стафилевская продолжала писать Коллонтай: "Шурочка меня спрашивает, в чем мое призвание? Я всем увлекаюсь, но, к стыду своему, ни до чего не дошла. <…> А потом Шурочка мне напишет еще чем заниматься и какой язык лучше изучить. Спасибо, спасибо, милая, я получила ваш журнал мод. Какой интересный! Там такие славные шляпы и воротник один мне очень понравился, так что я хочу уже его позаимствовать. Такой пикантный и сзади ленточки. А прически какие! Но все не домашние, а куда же у нас ходить? <…>

У нас большое хозяйство. Огороды полоть надо. Пропади три курицы, тщетно искали их. Посадили с Павлом рассаду капусты, окапывали малину. Взошли огурцы. Теленок уже большой, беленький, такой кудрявый, как Павел. Завтра начинаю его отпаивать отваром льняного семя, а то Павел сердится, что молока много выпивает. <…> Шурочка, знаете чего еще хочется? Угостить Вас своей домашней сметанкой с творогом, так густо залить и засыпать сахаром. Шурочка, я знаю, сладкоежка, как бы Вас угостить? Я люблю свою сметану и прозвана Павлом сметанщицей, но к конфетам я в противоположность Шурочке безразлична <…>".

"Хочется, чтобы Вы были близко-близко, такая тепленькая и чтобы слышать Ваш голос. <…> Вот Вы описали ночную Христианию. Ведь как музыка. Только знаете, Шурочка, мы письмо читали вместе с Павлом и, когда он прочел, что Вы проводите эти чудные вечера с М.Я. [Боди], ревнивые искры так и запрыгали в глазах. Я заметила это. Я всегда говорю Павлу, что он большой эгоист. Вот мне даже стыдно, что Вы считаетесь со мной (в письме Вы так много об этом пишете), а ведь он об этом никогда не думает. И когда от этой обиды я часто плачу, то он мне говорит, что у меня "просто глаза на мокром месте". И я теперь часто и с ужасом думаю, какая бы "постоянная драма" была у нас, если бы Павел узнал, ну например, что Вы встретили человека, который бы Вам нравился и стал бы Вашим мужем. Что бы тогда было, даже страшно подумать. <…> Тепленькая наша Шурочка, напишите, что Вы делаете, над чем работаете, как проводите дни".

Александра вежливо отвечала:

"Дорогая Валя <…>, с большим интересом прочитала о Ваших хозяйственных заботах <…> У меня тоже работы хватает. Например, за последние три дня два официальных обеда, два деловых завтрака, четыре интервью, выезд на фабрику сардинок и бессчетное количество телефонных разговоров. В ближайшие дни предстоит обед у германского посла и чай у шведского. <…> Много встреч с артистами, художниками, музыкантами. <…>

Вы спрашиваете, милая Валя, что я читаю, что нового в театрах. <…> Ибсена, конечно, прежде всего. Гамсуна, Стриндберга. Юхан Стриндберг — шведский писатель, но его очень любят и в Норвегии, и во всем мире, он ярко показал гнилую сущность мещанства. Очень интересен драматург Хельге Крог, продолжающий традиции Ибсена, он ярко показывает деградацию буржуазной семьи и убожество мещанской морали. <…> Можно отметить и творчество Сигрид Унсен, чьи исторические романы овеяны духом романтики. <…> Любопытна философская драма Вильденвея "Движение по кругу". <…> В музыке кроме Грига конечно, безраздельно царит Свенсен. Интересен и Хурум, у него очень ощутимы влияния музыкального импрессионизма. И конечно, Вален, сумевший преломить принципы так называемой новой венской школы. А вот своего балета у норвежцев почти нет, балеты здесь ставит русский танцовщик Тарасов, он живет здесь еще с довоенной поры. <…> Читаю певцов утонченного индивидуализма — Гауптмана, Гамсуна, Уайльда, Рескина <…>".

6 апреля 1924 года Александра Михайловна с обидой сообщала Зое Шадурской из Христиании: "На днях получила книжечку: женское движение, организация работниц в России. Исторический очерк. Сознательно — всюду опущено мое имя. А составляли — свои… Ученицы, соратницы… И было больно до отчаяния. Не укол самолюбия. Боль глубже. Клевета на историю, искажение действительности, правды жизни…"

К счастью, данный факт не означал опалы. Имя Коллонтай не было под запретом. Но вышедший в 1924 году сборник ее художественных произведений "Любовь пчел трудовых" подвергся суровой партийной критике. Один из рецензентов писал: "Как могла она так долго считаться одним из вождей не только русского, но и международного женского коммунистического движения? Встает невольно вопрос: почему она имеет еще до сих пор читателей, читательниц и почитателей? Почему идеалистическая фразеология по форме и архиинтеллигентское содержание ее произведений могли увлекать и нравиться даже рабочей среде? Почему эта Жорж Санд XX века, опоздавшая своим появлением на полстолетие и копирующая свой оригинал так, как фарс копирует трагедию, могла быть властительницей дум женской части пролетариата, совершившего величайшую революцию в мире и указывающего путь к освобождению пролетариата других стран?"

После этого Александра Михайловна поняла, что ей не стать знаменитой советской писательницей. А в 1925 году Сталин как раз бросил лозунг: "Трудящиеся женщины, работницы и крестьянки, являются величайшим резервом рабочего класса. Выковать из женского трудового резерва армию работниц и крестьянок, действующих бок о бок с Советской армией пролетариата, — в этом решающая задача рабочего класса".

Казалось бы, в жизнь воплощались идеи Коллонтай об общественном труде женщин. Однако на самом деле Сталин не собирался допускать какого-либо независимого феминистского движения в СССР. Более того, даже каких-либо серьезных женских организаций, пусть и под партийным контролем, в Советском Союзе не было создано. И представительство женщин в орган власти и на руководящих должностях в экономике оставалось ничтожным за все время существования СССР. Так, в Политбюро (Президиуме ЦК КПСС) не было женщин, за исключением кратковременного пребывания в составе Президиума Екатерины Фурцевой в качестве секретаря ЦК. А к конце 20-х годов из советской пропаганды исчезла даже феминистская риторика.

На следующий день после признания Норвегией СССР де-юре, последовавшего 15 февраля 1924 года, Коллонтай вручила норвежцам ноту, в которой, в частности, говорилось: "Советское правительство признает суверенитет Норвегии над архипелагом Шпицберген, включая остров Медвежий, и вследствие этого в будущем не будет выдвигать возражений против договора о Шпицбергене от 9 февраля 1920 года и приложенного к нему Горного регламента". Тем самым была решена шпицбергенская проблема во взаимоотношениях двух стран.

Теперь Коллонтай превратилась из главы дипмиссии в полномочного представителя, полпреда, что приравнивалось к послу. Александра Михайловна стала первой в мире женщиной-послом. "Удовлетворение от этого получила, — отметила она в дневнике, — радости никакой". Разве что теперь резиденция стала престижнее — квартира миллионера Анкера на Томас-Хефтигатен.

"В 1925 году, — вспоминала Коллонтай, — я в первый раз устроила прием 7 ноября для дипломатов, правительства и норвежской общественности. Прием был обставлен с подобающей роскошью в полпредстве. На шести столах стояли двухкилограммовые банки со свежей икрой — роскошь небывалая в Осло. Даже на обедах у короля свежая икра подается лишь на маленьких сандвичах. Живые цветы, лакеи с '‘Советским Абрау-Дюрсо" усердно подливали в бокалы, а в перерыве давался концерт русской музыки, и молодая норвежская танцовщица танцевала на манер Дункан под русские мелодии…"

В том же году деловые переговоры привели Коллонтай в Лондон. Здесь она сблизилась с советником посольства и будущим послом Иваном Михайловичем Майским, тоже бывшим меньшевиком и министром колчаковского правительства.

Шляпников же в Париже оказался лишь на посту советника. Ему объявили строгий выговор за публикацию совместно с Медведевым в "Бакинском рабочем" открытого письма, где утверждалось, что "вся деятельность Коминтерна свелась к насаждению материально немощных секций и к содержанию их за счет достояния российских рабочих масс, за которое они платили своей кровью и жертвами… Создаются оравы заграничной коммунистической челяди, поддерживаемые русским золотом…" После этого Шляпникова отозвали в Москву и нового назначения не давали. Медведева же вообще исключили из партии.

Александр Гаврилович писал своей бывшей любовнице: "Дорогая Александра Михайловна. <…> Письма от Вас, числом три, нами получены. Не писал, так как ждал Вашего приезда <…>

Здоровье немножко поправил, но все же от головокружения не избавился. Закончил брошюру о революции 1905 года и еще одну о Франции, а теперь работаю над третьим томом (мемуаров. — Б.С), по-прежнему жду, но ни партийной, ни профсоюзной работы не дают. Так что Вы можете себе представить, каков круг моей общественной жизни. Мириться с таким положением, конечно, нельзя. <…> Что поделывают наши норвежские друзья, что в моей милой Франции? Я ничего не знаю, от всего оторван. Хольменколлен, наверно, в снегу. Вспоминаю наши прогулки…"