Игорь Беляев - Гибрид: Для чтения вслух Страница 25

На нем можно не только жарить, но и прямо так есть. А еще, в это русское масло можно какаву подмешать. Получится масло шоколадное. Не верите? Пальчики оближешь!

Только где эту какаву взять? Говорят, какавы в Америке — завались. Но сам подумай — где Америка, а где Россия?

Вон она на другом конце, если на карту смотреть. А вот где ЭС-ЭС-ЭС-ЭР! Бабушка Адельсидоровна до революции всю Европу обколесила, а в Америку так и не попала.

Карту эту дядя Павлуша в кухне повесил. Чтобы все видели, какие дела на фронте. Машке это ни к чему. Она ведь у нас до сих пор неграмотная. Да и карта мелкая. На ней, кроме Москвы, никаких городов нет. Называется — физицкая карта мира. Горы, реки всякие на ней есть. А городов не видно. Ну и ладно. Со временем дядя Павлуша раздобудет еще карту с городами. У него блат в магазине.

Как завезут карту, так он ее тут же притащит. Но пока в городе с картами напряженка. Все хотят ее дома иметь.

Чтобы знать, какие города мы сдали уже фашистам, а какие еще нет.

Где теперь линия фронта проходит? По физицкой карте очень трудно определить. И по радио не поймешь. Москва, канешно, наша. Ленинград тоже наш. Про Орел — неизвестно. А в Орле у моего лучшего друга Левки — мама осталась.

Борька из Мариуполя. Герка из Гомеля…

Может, у них на радио тоже с картой напряженка? «От Советского информбюро…»

Слышите? Это наше радио так кряхтит.

Взрослые что-то знают, но нам, детям, не говорят. Лично я ничего не понимаю.

И Таисия толком ничего объяснить не может. Ерундистикой какой-то занимаемся. Идет война народная, а мы диктанты пишем. Географию мы только с пятого класса будем учить.

Интересно, а есть на свете «немецкое масло»? Только подумал и сразу под ложечкой засосало! Видите, до чего дело дошло!

— На войне как на войне, — говорит бабушка Адельсидоровна. Только по-французски:

— Алягер-ком-алягер!

— Во, старушка фикстуляет! — смеются во дворе.

Я сам по-французски пока ни бум-бум. Да… если крепко задуматься: война есть война. Это даже «Лук-с-яйцами» понимает. Хотя ничего не хочет знать, кроме уроков. Октябрятские сборы — прогуливает! Ну разве из нее человек получится?

«Антиобщественный элемент!» — как говорит мой дедушка Бориспалыч. Он терпеть не может эту девчонку после того, как мы устроили дома цельный спектакль.

Вечером «Лук-с-яйцами» притащилась к нам со своей мамочкой. Эвакуированные во время войны сразу дружились и ходили постоянно дружка к дружке в гости, чтобы чай пить, заморить червячка и скоротать время. А нам, детям, коротать время скучно. Тем более что электричества опять нет.

Мы зажгли маленькие свечки и решили подшутить над дедушкой, который коротал время у себя в ванной комнате. Повязали на голову платочки, стали на колени перед дверью к дедушке, и стали креститься и петь.

— Господи помилуй, Господи помилуй.

Дедушка выскочил в коридор. Увидел нас на коленках и заорал:

— Фуй! Фуй!

Покраснел как рак и захлопнул дверь.

Здорово? А вы думаете, во время войны никто не смеялся?

Дедушка верит только Карлу Марксу и терпеть не может эти «церковные» штучки.

Вот почему так бывает, спрашивается?

Одна бабушка в Бога верит, другая совсем наоборот — не верит. Ни та, ни другая и слышать ничего не хотят о Карле Марксе. Хотя у него на школьном портрете такая же борода, как у нашего раввина в Лосинке.

Или у бабушкиного друга, священника Введенского. Сам своими глазами видел, когда мы к нему ездили «поговорить по душам».

Это еще до войны было. А священникова дача — на берегу речки. И нас комары загрызли до ужаса. Зато на дорожку нам дали целую связку воблы. Вкуснятина!

С тех пор я очень полюбил этот «деликатес к пиву». Но в Чкалове во время войны воблы даже на базаре не было.

Второе письмо от Ани

Нет, какую штуку отмочил наш дядя Жорж?

Старший брат моей мамы, не сказав никому ни слова, поперся в ополчение защищать советскую власть, когда немцы фактицки подошли к Москве. Что удивительно, он ведь и сам на четвертушку немец — фон Россиус, да к тому же сын ссыльного ни за что дедушки, «врага народа», который умер еще до войны, потому что не мог пережить всей этой несправедливости.

У самого дяди Жоржа такой ревматизм, что он лежит дома каждые две недели, а работает на каком-то пластмассовом заводе под Москвой начальником цеха. И мотается туда «к черту на кулички» каждый день, где каждый рабочий имеет «бронь», потому что теперь все перестроились на военный лад.

Канешно, через неделю дядю Жоржа с войны турнули, потому что он не мог ходить далеко. И еще обругали за бессознательность.

Почему одни хотят воевать, их хлебом не корми? А другие играют в прятки?

Мне, например, воевать жутко хочется. И носить гимнастерку, галифе и хромовые сапоги.

Но пока бабушка Лизаветниколавна в Москве, а я в Чкалове — ничего не получится. Бабушка непременно сшила бы мне гимнастерку и галифе. У нее в сундуке даже голенища припрятаны еще с революции, когда она занималась сапожным делом, — ведь тогда тоже кушать было нечего. И бабушка намастырилась шить не только платья и пальто для знакомых, но и сапоги. Они тогда и выжили из-за бабушки. И дядя Жорж. И моя мама. И тетя Галя. И Аня.

Моя бабушка за свою семью пойдет в огонь и в воду. Я понимаю, почему она теперь тушит на крыше зажигалки. Из-за проклятого Гитлера она даже помирилась с товарищем Сталиным, который расстрелял царя-батюшку и сел на его место.

Дома этот факт с дядей Жоржем после письма от Ани обсуждался весь вечер.

Дядя Павлуша сказал, что дядя Жорж, наверное, просто сошел с ума — нельзя же воевать «с распухшими ногами и с некомпенсированным пороком сердца», имея на руках «белый билет»!

Тетя Ира заявила, что понимает дядю Жоржа. Потому что нельзя сидеть сложа руки, когда немец подошел к Москве. Тут даже самый беспартийный большевик пойдет воевать. Дядя Павлуша на тетю Иру обиделся, потому что он единственный в нашей семье кандидат в партию.

— Вы считаете, что я должен бросить сейчас театр на произвол судьбы и отправиться на фронт? — заявил он с вызовом.

Но тетя Маша тут же прекратила этот ненужный разговор и не стала доводить дело до скандала:

— На фронт тебя сейчас никто не отпустит. Недаром тебе дали «бронь» в первую очередь. Ты должен выполнить свой долг до конца и поставить назло врагам новый современный спектакль с хорошей женской ролью.

А у себя в комнате, я слышал, как тетя Маша еще добавила шепотом:

— Если ты посмеешь только, только посмеешь! Тебя тут же исключат из партии — и правильно сделают, а я с тобой немедленно разведусь.

— Я и не собираюсь поступать, как этот сумасшедший, можешь быть уверена, что у меня еще есть своя голова на плечах, — успокаивал дядя Павлуша тетю Машу. — Я только не понимаю, почему до сих пор там сидит Костя? Он что, собирается попасть в лапы к немцам?

У Ани хороший почерк. Даже я могу прочитать: «…Сталин поставил Москву на осадное положение. Город от копоти черный, все жгут бумаги. Чтобы Гитлеру не досталось ни одной нашей тайны…»

От этих известий у меня в голове — каша.

Мы-то в Чкалове и понятия не имели про шестнадцатое октября. День как день. Ну да — на дворе холодина зверская, по Советской ветер гуляет как сумасшедший. Тут климат такой.

А там, оказывается, слухи ползают, и народ драпает.

Кто на поезде, кто пешком.

Бабушка сказала, что никуда она «драпать не будет», потому что у нее полный сундук вещей. И там вся история нашей семьи. Даже первое Ниночкино платье.

Дядя Жорж рассердился. Взял топор и стал крушить бабушкин сундук. Но Аня и тетя Муся на него напали и отобрали топор. Слава Богу, потому что я тоже очень волнуюсь за бабушкин сундук.

А папа позвонил бабушке на Никицкую и сказал, что завтра он уезжает вместе с председателем Комитета по делам всех искусств Храпченко в Куйбышев, куда уже утикало наше правительство.

Папа с Храпченкой сидели в Москве до последнего и готовили артистов на фронт, чтобы поднять дух у Красной Армии.

Как он собирается тикать из Москвы, папа не сказал.

«…Метро не работает. Даже трамваи не ходят. А по мостовой топают только военные патрули, потому что в Москве полно шпионов и врагов народа, которые грабят магазины. Товарищ Сталин приказал — всех паникеров расстреливать на месте. Сам он из Кремля уезжать, по-видимому, не собирается. Потому что если он сам уедет, город тут же отдадут немцам. А пока он в Москве, они и не сунутся…»

Еще Аня написала про бабушкин подвиг шестнадцатого октября. Зима была на носу, а папино теплое пальто с обезьяньим воротником лежало на Никицкой в нафталине.

И вот бабушка встала чуть свет и поперла его шубу в Сокольники, пешком через весь город. Это ж надо!

Из-за скандалов с папой они разменяли бабушкину квартиру, и мы переехали жить в Сокольники. А на Никицкую вселилась чужая тетя с мелкой собачонкой, которая беспрерывно тявкала. Но жить с моим папой бабушка не могла никак. Папа, когда разволнуется, бьет подряд всю посуду. Посуда вся старинная, потому что еще до революции дедушка работал на фабрике Кузнецова, с четырнадцати лет. А папа всегда выходил из себя, когда у мамы начиналось плохое настроение. Они-то мирились быстро. Но чайники и чашки из прозрачного Кузнецовского фарфора склеить никак нельзя, даже специальным бабушкиным клеем из творога. И чтобы папа не побил весь дедушкин сервиз окончательно, пришлось перебираться в Сокольники. Вот посмотрите, какая чашечка! Это остаток дедушкиного сервиза.