Александр Самбрус - Жара Страница 4

В «Желтом доме» была модная вращающаяся дверь – по одному она нас поглотила вовнутрь. Одну за другой кельнер швырнул в нашу сторону три ледяных салфетки, раздавать по одной и при этом отвешивать легкий поклон у него не было времени – сразу за нами в кафе ввалилась целая толпа наших биржевиков. Мы начали протирать лица и руки, сразу сделалось легче. Между прочим, и тут тоже стоял автомат «Дышать – кислород!» Я поинтересовался:

– Что это за штуковина такая?

– Последний американский писк. Иди сюда, – Врано взял из стопки дезинфицирующую салфетку и протер ею маску. – Ходишь по городу и вдруг чувствуешь – тебе кранты. Кинул монетку, прильнул к маске, зарядился кислородом и пошел дальше как ни в чем не бывало.

Он бросил монету в отверстие и без всяких церемоний втиснул мое лицо в маску: «Дыши!».

Вначале я ничего не понял и не оценил – такое было впечатление, что вдыхаешь очень холодный воздух без какого-либо запаха и вкуса, потом вдруг начало сдавливать виски, даже глазам стало больно. Через минуту послышался щелчок, и Врано оторвал меня от маски. К маске прильнул Ладислас, затем сам Врано. И только тогда я почувствовал – у меня вдруг появляются какие-то новые силы, дыхание стало ровным, глубоким, а легкое головокружение сменилось приятным ощущением распирания грудной клетки.

– Здорово, – восхитился я. – Теперь не пропадем.

– Пока дышим. Что будет дальше, неизвестно, – урезал мои восхищения Ладислас. – Биржевый комитет по этике пока не определился. Там одни стариканы-консерваторы, не исключено, что запретят как неподобающее брокеру положение «лицом в маску». Ну и, естественно, как такое, что идет вразрез с замечательными средневековыми традициями биржи.

Я огляделся по сторонам и понял, почему это заведение называют тематически направленным. Все стены «Желтого дома» были увешаны картинами признанных мастеров, обрамленных в золоченые рамы: портреты и зарисовки знаменитых идиотов всех времен и народов – рассматривать можно часами. Довольно много и пейзажей, но непременно на каждом из них должен был быть изображен хотя бы один – пусть и неказистый – идиот. Не обязательно, чтобы он был на первом плане, второй план тоже учитывался. В рамочках под стеклом сохранялись их медицинские карточки с диагнозом, течением болезни и информацией о том, какие врачебные методы к ним применялись. Мне показалось, что некоторые из этих методов явно смахивали на экзекуционные, но я пока не стал углубляться в это столь предметно. Самой безобидной была запись в карточке одного пациента: врач спросил его, почему он бьется головой о стенку, а тот ответил: «Когда перестаешь, то такое чувство возникает – его трудно описать, господин доктор, – прекрасное какое-то, даже возвышенное и, кстати, очень хочется жить дальше!»

Одним словом, начало было многообещающим, может, даже чересчур. Я поинтересовался:

– Ну… если тут так… То как же тогда «У каторжан»?

– Что касается «Каторжан», то там тоже не менее интересно, – пояснил Ладислас. – Скрупулезно отобраны их рисунки, какие-то поделки, даже есть несколько стихотворений, написанных каторжанами в моменты озарений. Все это богатство – считается, что это один из компонентов нашего культурного наследства, – тоже давно уже обрамили. Туристов в этих двух заведениях видимо-невидимо – прибыль городу существенная.

Обслуживающий нас кельнер характерной восточной внешности принял заказ с типичной для его родных мест привычкой не глядеть клиенту в глаза. Одет он по форме, но небрежно. Рубашка помята, галстук в пятнах от ресторанной еды, фартук повязан криво. Все это, может, потому, что он уже далеко не молод и ему надоело следить за собой? И вообще, складывалось ощущение, что он существует совершенно отдельно от нас. Как для туристического места – так несколько странно. Врано поймал мой взгляд и прокомментировал:

– Н-да… Вот так-то… Я с твоим не озвученным мнением полностью согласен. Мы сами не можем понять: то ли это ресторанная политика такая, то ли что-то другое. А на чай придется все же дать. Попробуй не дать – взглядом испепелит… потом целый день больной ходить будешь… Восточные привороты, с этим поосторожнее надо.

– Десять – одиннадцать часов – это очень интересное время. – Мои новые друзья не жалели сил для объяснений. – К одиннадцати в кафе стекаются все: и те, кто работает, и те, кто имеет возможность не вкалывать. В это время жара еще не набрала обороты, вот все и общаются какой-то час-полтора. Мы, правда, раньше уходим – нам на службу, а они еще с часик сидят, болтают, газеты читают, в игры играют, радио слушают или шлягеры из музыкального автомата. А в двенадцать тут уже никого нет, потому что такси в городе до двенадцати и работают, ну, может, чуть позже. Одним словом, к двенадцати все разъезжаются.

– Вон смотри, там в глубине зала – мадам Гобзалова. Из эмигрантских. – Ладислас скосился в мою сторону, мол, не уязвил ли он и мои собственные эмигрантские чувства? Но я и глазом не повел. – Довольно известная особа в городе. Ее муж то ли где-то плавает, то ли разведчиком промышляет – мы его никогда не видели, но она утверждает, что он у нее точно есть. Как бы там ни было, а деньги у нее имеются: она постоянно в самых лучших местах. И туалеты у нее потрясающие. Говорят, имеет слабость к худеньким и молоденьким. Берегись, Максимилиан!

Я хотел что-то сказать по этому поводу, в общем-то, у меня чуть уже не слетело с языка, что я – хоть и не знаком с мадам Гобзаловой лично – прекрасно осведомлен и о ней самой, и о той роли, которую она недавно сыграла в моей жизни, но в последний миг спохватился – благоразумнее будет воздержаться от комментариев. Мадам Гобзалова нас уже заметила и энергично махала мне рукой, призывая подойти к ее столику.

– Ну вот, что мы тебе говорили? – воскликнул Врано. – Это, конечно, не в ее стиле, мадам Гобзалова – особа сдержанная, но идти тебе придется, парень…

Мадам Гобзалова смотрела на меня с широкой добродушной улыбкой, слегка выпростав вперед левую руку. Я подхватил ее и прильнул к ней губами.

– Madame…

– Enchantée, monsieur… Maksimilian – puis-je ainsi?… Je sius vraiment enchantée.

– Et moi aussi, madame, je suis très enchanté! J'aimerais aussi vous remercier pour votre assistance…[1]

– Пустое… Ну вот, милости просим к нам в этот чудный город. Присаживайтесь, жаль, что только на минутку, – вы ведь с коллегами.

– У вас такое чудное французское произношение, – я решил, что в данной ситуации мне никак не помешает ввернуть какой-нибудь комплимент, тем более что произношение у мадам Гобзаловой и на самом деле было безупречным, – признаться, я не очень большой знаток в этом деле, но мне кажется, что настоящее парижское.

– Мы же там и осели после катастрофических событий, как-никак десять лет прожили.

– Вот как? Очень интересно! Наверное, после Парижа тут… – и я не стал на всякий случай продолжать дальше.

– Видите ли, французы – очень милые и хорошие люди, но… но и народцем оказались чрезвычайно специфическим: уверенные в своем превосходстве до абсурда, чрезвычайно переменчивые, блюдут исключительно свои интересы, а это, как известно, является отличительной чертой всякой крестьянской идеологии. И потом, вечно они с кислыми минами, постоянно чем-то недовольны, иногда создавалось впечатление, что они раскрывают рот исключительно с целью на что-нибудь пожаловаться. Знаете, сказывается ведь, буквально на самочувствии сказывается, виноватым себя чувствуешь в какой-то степени, впечатление такое было, что это именно из-за нас они так некомфортно себя чувствуют у себя же дома…

Мадам Гобзалова завершила эту тираду и протянула мне крошечную вазочку с конфетами.

– Ну вот – нажаловалась. Представителей такой великой нации втоптала в грязь. Словно у нас самих никаких изъянов нет. В общем-то, это давняя болезнь собственного превосходства. Британцы, немцы, французы всегда ощущали себя особенными народами, отличающимися от остальных. В эту компанию итальянцы хотят прорваться, но не получается… Да, и о Париже вам хотела сказать: слишком красивый город, чтобы в нем жить. «Опасность» еще и в том, что эта ежедневная красота буквально впивается в поры и уже перестаешь ее чувствовать. Думаю, что в красивые города гораздо правильнее будет, по моему мнению, наезжать время от времени. Тогда эта красота будет оглушать снова и снова, и каждый раз будешь испытывать новый восторг. Вы какого мнения?

– Не знаю, мадам, я ведь еще не был.

– Побываете! Всему свое время. И в Париже однажды окажетесь. Ах, вот, – спохватилась мадам Гобзалова, – угощайтесь! Я хочу, чтобы вы попробовали эти изумительные конфеты: огромная засушенная слива – угорка называется, – пропитанная ликером и закатанная в шоколад! Местный специалитет. Нигде такого нет!

Мадам Гобзалова продолжила прерванную мысль:

– А тут… да тут все по-другому! Я уехала и нисколько не жалею. Масштабы, конечно, не те и контекст не тот, само собой разумеется, но все равно это большой город – со своей спецификой. Весьма своеобразный – с пунктуальностью тут не всегда в ладах, слово не всегда держат, ну и прочие детальки. Южный, знаете, расслабленный образ существования. И в этом, кстати, есть своя прелесть. Да и других прелестей куча – вот увидите! Одно только то, что вечером можно сесть на поезд и утром следующего дня – ты уже на Адриатике! Просто чудо! И вообще, тут все как-то по-средиземноморски устроено, мне это очень импонирует. А еще – государство тут либеральное, а ведь это много значит. Более того, совершенствуется на этом пути. Немаловажно и то, что язык понятен, – корчиться нет необходимости да и интегрироваться на все сто процентов неактуально. Но самое главное – тут душевно. В общем, чувствуешь себя как дома – и это было решающим для переезда. И потом… еще один дополнительный момент – тут никогда ничего не происходит… Вы знаете, это просто замечательно!