Валерий Озеров - Кронштадт – Феодосия – Кронштадт. Воспоминания Страница 11

Темна еще Россия, народ еще в глубоком сне, но сон кошмарный, бредовый, мучительный и только багряно-красный закат подобно Кронштадскому в направлении форта Риф, говорит о чем-то новом, невиданном, кровавом, ужасном…

Ждут в переполненных тюрьмах и ссылках политические и уголовные арестанты всех категорий до просто штрафных. Чувствуется приближение новых впечатлений, чего-то острого, пряного, пахнущего человеческой кровью будущего…

На улицах города и вообще малооживленных сейчас вечером совсем пустынно. Стоят окутанные паром санки, вейки и просто розвальни, крытые медвежьей полостью с фасоном, победнее – с сукном или финской дорожкой, а то и просто чухонской рогожкой… Покрылись инеем замерзающие лошадки, медленно жующие овес из подвязанных торб. Покрыты и сами извозчики белою изморозью, они давно мечтают о шкалике в теплой пивной или казенке за углом в переулке. На площадях и перекрестках пылают костры, услужливо разведенные дворниками для блюстителей порядка, а, иначе говоря, по народному выражению, фараонов или полицейских. Их в Кронштадте очень много, – один на каждые 400 жителей. Население города в военное время достигало с гарнизоном всех фортов, крепостей, частей флотских экипажей и стоящих кораблей нескольких десятков тысяч человек, до 70 тысяч.

Около костров прыгают и машут руками в огромных рукавицах дежурящие дворники, и полицейские, и извозчики, и случайные прохожие… Холодно… Уныло горят электрические фонари на длиннейших столбах, еле освещая самих себя и небольшой круг грязного снега на булыжной мостовой. Электричество вошло в быт Кронштадта совсем недавно – четыре года назад, когда была построена городская станция на той стороне Итальянского пруда. Вошло очень медленно, неуверенно и в основном на двух – трех главных улицах. В других местах еще очень много домов, освещающихся керосино-калильными лампами «Молния» и «Эксельсиор». Уже почти с начала 900-х годов городская дума ставит вопрос о постройке трамвая, но тяжелое финансовое положение когда-то бойкого торгового города превращает этот вопрос в утопию и мечту…

Изредка прохожий крикнет «Извозчик!» и всколыхнет застывшую улицу и встрепенувшихся извозчиков, дремлющих на козлах, полицейских и дворников в белых передниках поверх зипунов или шуб и с медными ярко начищенными бляхами квартала. И вот по твердой замерзшей булыжной мостовой раздается топот копыт, особенно цокающий и проникающий в комнаты домов верующих людей, где нет света, и только скупо мерцают лампады перед образами. А такие есть и на главных улицах, и на окраинных, и в мелких переулках, и на Горе[67] – так называется сеть мелких улочек и переулков в северо-восточной окраине города. Верующих в городе много, недаром в Кронштадте есть немецкая кирха, католический костел, мечеть, русско-эстонская церковь и около двух десятков православных соборов, церквей обычных и домашних при школах и домах трудолюбия.

Екатерининская улица. Открытка начала ХХ в.

Немало и питейных заведений, начиная от погребков Шитта и Шталя и до обычных пивных, казенок и трактиров. Еще больше домов терпимости, число их перевалило уже за четыре десятка и давно высшая власть в городе – комендант порта адмирал Вирен собственноручно пишет для них правила внутреннего распорядка. Но и там сейчас мало народа… Эти дома в большей своей части расположены на Горе. Сейчас, когда над Кронштадтом нависли тучи ожидания, все позакрывались: и собрания, и кинематографы, и веселые дома. Обыватели сидят по квартирам: «Кабы чего не вышло!».

Проехал извозчик, и снова все на улицах погрузилось в сонную дремоту. Лишь иногда прогудит или свистнет паровоз на железной дороге, подходящей к таможне и рыбным рядам, да откликнется ему другой за городом. Только угольные нити в редких лампах уличного освещения тщетно пытаются осветить пустоту города, площадей, каналов, скверов и парков. Постепенно мороз крепчает, город проваливается в сон, дворники скрываются за запертыми парадными и воротами, надо войти – не достучишься! Городовые тоже прячутся куда-то.

Извозчики мало-помалу разъезжаются по домам или биржам и остаются только ночные на Горе у веселых домов, да два – три на обеих главных улицах, около морского и артиллерийского собраний, да на Николаевской у единственного пятиэтажного дома кредитного общества.

Давно прозвучали склянки отбоя на вмерзших в лед военных кораблях гавани, и только прожектора некоторых передовых фортов медленно обводят свинцовое небо и бесконечный лед Кронштадтского рейда. Спят горожане и обыватели, спят и защитники родины на кораблях и в крепостях. Спят на всем Котлине и на целой серии островков вокруг него с восточной, южной и северной стороны. Спят и северные и южные мелкие батареи, спят и Тотлебен, и Обручев, и Кроншлот, и Павел, и многие другие… Бодрствуют лишь вахтенные на зимующих кораблях, патрули и отделения артиллеристов на фортах…

Каждое утро приносит всем новые известия из Питера и Рамбова: телеграф и телефон в столице не работают, трамваи не ходят, электростанции и газовые заводы часто останавливаются, на фабриках и заводах продолжаются забастовки, газеты выходят нерегулярно и часто с целыми пустыми столбцами (в последний момент вычеркнула цензура), цены на продовольствие повышаются каждый день, то на грош (1 копейки), а то и на копейку, растет спекуляция, много булочных и лабазов на окраинах закрыто. В войсках Петроградского гарнизона происходят волнения, в столицу прибывают новые части из дальних тылов, еще не бывавших на фронте. Питер объявлен на особом положении, на улицах расклеиваются успокаивающие приказы и объявления военного коменданта…

Только несколько дней отделяет нас от Крыма, но там ничего подобного не было. И контраст настолько велик, что и я, и отец, и даже довольная приездом мама начинаем это чувствовать с каждым днем все сильнее. С одной стороны несравнимость климата, с другой – близость столицы и новые резкие политические веяния заставляют даже меня на примере родителей чего-то бояться и скучать…

Мама целые дни проводит в разговорах с бабушкой и тетей, а я, как неприкаянный, болтаюсь по комнатам и ничего не делаю. Хуже всего приходится отцу. Зайдя в штаб, он узнал, что еще не поступил приказ о его зачислении, а когда он поступит, его известят по домашнему адресу. А пока ждите! Он не понимает, что до него, сейчас, в канун революции, в морском штабе нет никакого дела…

Между прочим, за время нашего житья в Крыму из Кронштадта уехал мамин старший брат дядя Ваня с женой и сыном Володей в Петроград, а другой брат, младший, дядя Миша давно воюет на галицийском фронте. Он был уже два раза ранен и приезжал в лечебные отпуска, а сейчас, где точно не известно – давно не было писем… В последний свой приезд дядя Миша привез мне в подарок австрийский «всамделишный» тесак, немецкую каску и кобуру от парабеллума. Муж старшей сестры матери Марии – дядя Костя [полковник К. Бочковский[68] ] в Кронштадте и командует фортом «Меншиков».

Я недоволен приездом в холодный Кронштадт и скучаю по морю, по Любинецкому, по горам и матросам.

На семейном совете решается вопрос, куда поступать мне осенью в Гимназию или Реальное училище? В совете принимает участие моя мама, бабушка и тетя Муся….

Мама принимает решение отдать меня пока в последний класс начальной школы, чтобы я не сидел без дела и привыкал к занятиям. Она сходила и договорилась, чтобы с первого марта я начал ходить в четвертый и последний класс школы, расположенной около Козьего Болота[69]. Остается два-три дня…

Глава 5. Март 1917 года

1 марта началось в Кронштадте довольно хорошей погодой и даже светило солнце. Мне предстоял недолгий путь по половине Николаевской улицы и далее через Козье Болото в школу. Козьим болотом называлась площадь в конце главной улицы, на которой расположился единственный в городе базар, так классически описанный в прошлом столетии еще Станюковичем в знаменитых и непревзойденных морских рассказах. Он и в мое время нисколько не изменился и по-прежнему бойко торговал семечками, свежими сплетнями, разным военным барахлом… Это был, в сущности, матросский и солдатский клуб, где можно было и выпить и поговорить, и встретить нужных знакомых и земляков.

Вот и школа, у дверей толпа возбужденных мальчишек разного возраста. В дверь никого не пускают. Меня спрашивают: «Ты за кого? За царя или за рабочих?» Не растерявшись, я отвечаю: «Я за моряков!» – мой ответ им нравится, и я прохожу разыскивать свой класс.

На всех уроках в тот день меня спрашивали, желая ознакомиться с моей подготовкой. Мои ответы всех удовлетворили полностью, и все учительницы говорили хорошо. И, правда, читал я прекрасно, с выражением и без запинок в незнакомых словах. Страсть к Конан-Дойлю и Киплингу, а также сотни просмотренных мною на юге картин дали мне массу мало известных слов и выражений, поэтому написал диктовку без одной ошибки, но некрасиво, без каллиграфии, как сказала Елизавета Никифоровна – учительница грамматики. Стихотворений на память я знал много, особенно Надсона и Блока. Бойко прочитал надсоновские: