От лица огня - Алексей Сергеевич Никитин Страница 12

памяти, но в то же время по два, по три человека в неделю приходят к нему за советом, признавая его ум и опыт, то есть доверяя его памяти. И хотя в этом сквозило противоречие, он хорошо понимал мотивы гостей. Спрашивая совета, они почти всегда знали, какие слова услышат от реба, но всё равно задавали свои вопросы, потому что нужны им были не ответы. Они приходили либо разделить с ним ответственность, либо полностью избавиться от неё. Не стесняйтесь, евреи, становитесь в очередь, реб Нахум ответит всем, он ответит за всех! И очередь тянулась, и он не видел ей конца.

Правда, Гитл была не из таких, реб Нахум отлично её помнил — невестка напрасно потратила время, перечисляя поименно всю её семью. Он помнил Гитл с тех ещё времен, когда та училась в хедере для девочек, а было это сорок с лишним лет назад. Уже тогда у неё был жёсткий характер. Гитл — сильная и властная женщина, способная принять сложное решение, если вдруг понадобится. На ней семья и — сколько она говорит? — пятеро детей. Пятеро? Значит, его бывшая ученица принимает такие решения каждый день! Так почему же сегодня она пришла к нему?

Реб Нахум выслушал историю Гитл, довольно обычную для наступившего нового времени. Если грузчик Лазарь Каганович теперь великий князь в Москве, то отчего сын Гитл не может быть чемпионом Украины по боксу? Ему девятнадцать, он боксёр-тяжеловес, и жена у него украинка. Невестка-украинка в семье Гитл? Пожалуй, он готов посочувствовать обеим. Разве что у девушки мягкий характер, и она не противоречит свекрови. Но, судя по рассказу Гитл, дело обстоит не совсем так. Невестка тоже спортсменка, и у неё, конечно же, свой взгляд на устройство мира и правила жизни. Что ж, разве в этом есть что-то удивительное? Надо привыкать, Гитл. Нам всем надо привыкать.

Впрочем, Гитл пришла не жаловаться, ей действительно нужен совет. У её сына родилась дочка, и Гитл теперь бабушка. У еврейки Гитл внучка — украинка. Советский закон позволяет считать девочку еврейкой по отцу, но Талмуд не оставляет места для советского закона — рождённый от язычницы назовется не твоим сыном, а её сыном. Или дочкой. Или внучкой.

— Так что же ты хочешь, Гитл? — удивился реб Нахум. — Я не могу переписать для тебя Талмуд.

— Я хочу дать девочке имя. Всё равно она не будет жить по Талмуду. Как ты сказал, нам всем надо привыкать.

— Ты его уже выбрала? — спросил осторожный реб Нахум. Меньше всего ему хотелось спорить с Гитл.

— Я хочу назвать её Бат-Ами.

— Хорошее старое имя, — обрадовался реб Нахум. — Оно значит «Дочь моего народа».

— Я помню, ребе. Я была не лучшей вашей ученицей, но вы были хорошим учителем.

— Бат-Ами, или Басами. Или даже Бассама. Красивое еврейское имя.

— Так в этом не будет обмана? — потребовала прямого ответа Гитл. — А то выглядит так, что мы спорим с Талмудом.

В какую-то минуту реб Нахум был готов улыбнуться так широко, как улыбался он всегда в похожих случаях, и ответить: «Конечно, нет!» Ведь Гитл, как и другие, — правды не скроешь, — пришла именно ради этих его слов и ради этой уверенной улыбки. Она тоже хотела переложить ответственность на него. Но минута слабости миновала, и он сказал ей то, что должен был.

— Не будет ли обманом? Не знаю, Гитл, откуда мне знать? Ты даёшь девочке имя, ты говоришь, что она дочь нашего народа, но слова иногда остаются только словами. У вас впереди долгая жизнь, и эти слова тебе придётся подтверждать. Не ей, а тебе. Если сможешь так жить, то обмана не будет. Подумай, прежде чем брать на себя новый груз, он может оказаться тяжелее, чем тебе кажется сейчас.

Реб Нахум какое-то время ещё говорил о Талмуде и о том, что обмануть Талмуд невозможно, но очень легко обмануть себя. А когда Гитл ушла и следом за ней вышла невестка, оставив его одного в комнате, реб Нахум продолжал размышлять над своими же словами. Он поднялся из кресла, мелким старческим шагом подошёл к столу и взял в руки ханукию.

Она оставалась такой же тяжёлой, как много лет назад, в годы его детства. Те же львы и те же единороги, поднявшиеся на дыбы. Только с левого дуба когда-то улетел орёл, и с тех пор на его месте сидит хоть и очень похожий, но другой. Реб Нахум был уверен, что знает всё о старой серебряной лампе. Но лишь этим вечером он впервые задумался о том, что видел и считал естественным: в тугих сплетениях серебряных нитей, в орнаменте лампы отчётливо проступали украинские мотивы. Гроздья калины, подсолнухи, склонившиеся к земле и маки, настоящие степные маки, расправившие широкие лепестки. Прежде он любил размышлять над символикой изображений на задней стенке лампы, но только теперь удивился тому, о чем не думал прежде: старые бердичевские мастера, украшая ханукию, объединили иудейские мотивы с украинскими.

Может быть, всё меняется не так уж радикально, как казалось ему в последние годы. Иногда мы судим о переменах, почти ничего не зная о прежних временах и ещё меньше представляя себе будущие.

2.

К вечеру центр Киева ожил. Наступающие сумерки ещё не принесли прохладу, но тротуары по обе стороны Крещатика были заполнены людьми. Толпа не умещалась ни на узкой нечётной стороне, ни на широкой чётной — выплёскивалась на проезжую часть, нехотя уступала дорогу извозчикам и автомобилям.

Крещатик был построен не столько для жизни, сколько для денег — совсем недавно здесь составлялись и спускались состояния. С конторами крупнейших банков империи, открытыми в первом десятилетии ХХ века, соседствовали ювелирные магазины Фаберже и Маршака, игорные заведения, рестораны, кинотеатры, немыслимо дорогие отели. Главная улица города с тысячелетней историей выглядела молодой, такой она и была. Киев рос на торговле зерном и сахаром, земля дорожала, усадьбы девятнадцатого века с огромными парками и озёрами распродавались по саженям и застраивались многоэтажными домами в любимом нуворишами стиле «венский модерн».

Гражданская война изменила всё: в городе не осталось ни тех, кто строил, ни тех, для кого строили. В двадцатые Киев погрузился в тихое болото провинциального существования. НЭП сумел пробудить его лишь отчасти. Помещения банков заняли советские организации и рабочие клубы, отели стали общежитиями, только в кинотеатрах, истёршихся, растерявших атрибуты былой роскоши, продолжали крутить кино. К началу тридцатых магазины Крещатика стояли либо закрытыми, с заколоченными витринами, либо кое-как торговали, но казалось, что продают в них что-то очень ненужное. Всё нужное ушло — частью