Леонид Иоффе - Четыре сборника

Леонид Иоффе

Четыре сборника

О Леониде Иоффе

Леонид Иоффе родился в 1943 году в Самарканде, в эвакуации. После окончания войны жил в Москве. Окончил знаменитый мехмат – механико-математический факультет МГУ, потом аспирантуру при кафедре функционального анализа. С юности писал стихи, которые до начала 70-х годов распространялись только в самиздате.

В 1972 году Иоффе уехал из России и с тех пор жил в Израиле, в Иерусалиме. Преподавал математику в Иерусалимском университете. Публиковался в русских зарубежных журналах: «Континент», «Эхо», «Время и мы» и др. В 1985 году получил премию имени Р.Н. Эттингер «за русские стихи в Израиле».

Три первые поэтические книги Иоффе были изданы в Иерусалиме: «Косые падежи» (1977), «Путь зари» (1977), «Третий город» (1980) – и лишь в 90-х годах переизданы в России. Две последние книги вышли уже в Москве: «Голая осень» (1999) и «Короткое метро» (2001).

3 июля 2003 года Леонид Иоффе умер после долгой и тяжелой болезни.

Эти краткие сведения мало говорят о жизни Леонида Иоффе, главным содержанием которой были все-таки не фактические обстоятельства, а русская поэзия.

В начале 60-х годов прошедшего столетия она, русская поэзия, старалась смотреть вперед, но при этом постоянно – и почти непроизвольно – оглядывалась назад. Молодые авторы, пытавшиеся одолеть советское безъязычье, искали помощи в том числе у поэтической традиции. Понятно и вполне объяснимо их особое внимание к тому времени, когда эта традиция переходила в новое состояние и почти переставала существовать: к 20-30-м годам прошлого века, а по именам – О. Мандельштам и М. Кузмин, К. Вагинов и А. Введенский. Подобное внимание – не симптом неоклассицистического направления, но попытка уловить сегодняшнюю жизнь традиции вне готовых форм, вне привычного стихосложения. Испытания, имеющие целью определить реальное состояние языка.

Стихи Леонида Иоффе середины-конца 60-х демонстрировали это особенно наглядно. Они как будто сохраняли все традиционные поэтические качества. Неожиданным было то, как они их сохраняли: словно в другой концентрации, с повышенным напряжением, с какой-то завораживающей экзальтацией. Стихи говорили о привычных, часто будничных вещах, но в самих стихах не оставалось ничего будничного, любое слово там шло как на праздник, как на парад.

По мнению живущих всехлег злак, недопоенный солнцем, —чтоб вашим глазынькам сколотьсяоб иглы аховых потех.

Иоффе – поэт крайних языковых переживаний, почти эротически ощущающий слово. Рабочим исполнением этого дара стало проявленное еще в ранних вещах специфическое двуязычие, а точнее – присутствие двух языков в одном: диковинно пересоставленная двойная речь. Поэтическое высказывание Иоффе сохраняет экономное изящество разговорной реплики, но это разговор на другом языке: особенном, новом для нашего восприятия, архаичном и живом одновременно. Сложное плетение двойного кода и балансирование на грани смысловых темнот – основа поэтической техники Иоффе, не допускающей просторечия даже в прямом сообщении. Слова, сдвинутые с привычных позиций, начинают искать новые места и новые связи. Новации здесь не самоценны, почти вынуждены. Они рождаются из попыток избежать стилизации, сделать текст живым и вибрирующим, создать сплошную текучую стиховую ткань.

Поэтический опыт Иоффе соотнесен с той тонкой материей жизни, где личные интуиции подхватываются и опережаются движением самого языка. В нем есть осознанная выделенность, – предельное уклонение от соблазнов оркестровки и комбинирования чужих идей. Среди всех известных мне авторов Иоффе наиболее последовательно ведет какую-то «чистую линию» и так соединяет слова, чтобы природа их изменилась на иной, гармонический лад. Чтобы стихи соответствовали тому жизненному состоянию, когда взор и разум открыты и напряжены до предела.

Существованием Леонида Иоффе в русской поэзии можно иллюстрировать само понятие «литературный факт» – его происхождение и его бытование. Для последнего, как выясняется, необязательны ни широкая известность произведений, ни тем более личная активность автора. Стихи сами выбирают образ присутствия, и у состоявшейся поэтики есть только одно время – настоящее. Именно здесь родовое отличие от утраченного и вновь обретенного времени прозы, и здесь же ответ на тревожащий каждого автора вопрос: как умещаются четыре десятилетия сознательной жизни в четыре небольшие поэтические книжки? Что есть этот перекрывающий целое стиховой «остаток»? Его природа необычайно ощутима в стихах Иоффе. Это какой-то звучащий иероглиф – языковой слепок самого события существования.

Повязало сторонних становье,стало местом на двор и на дом.Виноградное солнце сквозноеразномастных вязало родством.

Позднее (и уже в другой стране) эти свойства помогали Иоффе осваивать новую для русского языка реальность. «Иоффе поселился в Иерусалиме и стал одним из первых русскоязычных поэтов, попытавшихся включить в свои вещи и метафизический, и визуальный ландшафт вновь обретенной страны» (3. Зиник). Четыре (основных) сборника Иоффе это четыре возраста одной поэтики, одной гармонической системы, но и четыре состояния душевной зрелости. Кажется, что автор задается такими предельными вопросами, что остается наедине даже не с самим собой, а только с выделенным веществом утраты. Эти стихи – нотная запись времени, ощущаемого как проникающее ранение.

Много позже, в 1986 году во время присуждения ему израильской литературной премии Иоффе сказал о самом для себя важном: о поэтическом магнетизме, о границе «между самонесущими стихами и коверкающим поэтический вкус эпохи версификационным повествованием». «Самонесущие» звучит не очень ловко, но я до сих пор не нашел, как бы иначе определить стихи, не имеющие другой опоры, кроме внутренних оснований: побудительного ритма и возникающего из ритма строя. Стихи, которые сами по себе.

Их необходимость и достаточность. Их открытость и незащищенность. Слово, сотканное за долгие годы из тины жизни и собственных нервов. Их органическая, кристаллическая выстроенность – но и зыбкость, порывистость, смутность. Как это сочетается? На его вещах словно лежит световой рефлекс – отсвет изменчивой водной поверхности. Безупречное чувство стихового ритма было в нем всегда, еще в самых ранних вещах. Он, вероятно, с ним родился. Его речь не тянется, а взмывает и падает. Смысл идет вслед за звуком, уходит вслед за звуком в какие-то неведомые области. И сердечный такт повторяет за ними все их движения.

Многое уходит, но звук остается: открытый звук, – небывалый и незабываемый.

Михаил Айзенберг

Косые падежи

Из ранних стихотворений

н. л.

Мне не хочется думать о Богеи дивиться на невидаль дней.

Человек вспоминает о боли,когда боль уже сходит на нет.

И когда унимаются болии слегка раздвигается мгла,человек вспоминает о волеи какой эта воля была.

А была, как прозрачное лето,что иголками сосны видны.И волхонка с подаренной лентойиз литой выбегала волны.

И глядела на мир, озаряясь,и тихонечко шла по песку,и холодные капли срывались,не умея прожить на весу.

Это лето всё дальше и глуше.Заплывает годов кутерьмой.Были ленты и глаже и лучше,а вот не было синей такой.

И нагнется к нему белоснежка,что кувшинка в огромной реке,и последняя женщина нежнопоцелуем скользнет по руке.

Она будет совсем молодая.Та, которой давно уже нет.Чьи глаза, ровно капельки, тают,оставляя морщинистый след.

1964

Я болен, милая, я болен.Мне невозможно жить и знать.Мне очень трудно злую волюДругой, не злою, заменять.

Я в черной куртке, с черным сердцем.С нечеловечьим за стеной.Есть только газ, чтобы согретьсяОт этой дрожи костяной.

Есть только редкие минутыНа миг возникших островов,И пропасть – выходом не в шутку —Для безоглядных смельчаков.

1965

Хуже нет, чем размеренно.Так вот изо дня в день.Ты попробуй-ка, деревов ушко узкое вдень.

Оживаешь урывкамии всегда невпопад.Календарные рытвины.Снегопад, листопад.

Вот проходит по улицемолодой старичок,—сетка хлеба из булочнойу него за плечом.

С повтореньем повенчанный,—моционом бредет.Не придет никто вечером,завтра днем не придет.

1965

Ей не хватало лета.Ей не хватало дня.И вот она в ТоледоУходит от меня.

Идет к неясным грозам,К романтике во сне,К боям, любви и грезамВ далекой стороне.

Тачанка отпылила.Коня не подковать.Но искрой опалилоИспанию опять,

Где строгая Гренада,Веселая любовьИ девочка ОтрадаНа улице любой,

Где любят не в халатах,На белых простынях,А рядом с автоматомВ оврагах и в степях.

Ей дали невесомоВыводят вензеля,Оставив мне весь омут,Где люди и земля.

А ей земля в новинку.Во сне глазами пьетПоследнюю травинкуНа родине ее.

Допить бы… Но тревожнойУпорной рысью к нейДоходит гул дорожныхОсёдланных коней.

Допить бы… Но за далью,Тревожа сон опять,Испанские идальгоВыходят воевать.

У них простое дело.У них прямая суть.Чтоб яро жизнь летелаВ распахнутую грудь.

Чтоб розово алелаЗакатная гряда,Чтоб воля песни пела,Врываясь в города!

Опять она забылась.Стоит, глотает снег.И у меня занылоТо сердце, что на всех.

Его совсем немного,Но хватит на нее.Ведь там – даже намекаНа снег не наметет.

Два поезда – валетом.Платформа, я – один.Всё так. Но не в ТоледоС ней поезд уходил.

1964–1965