Дмитрий Мережковский - Полное собрание стихотворений Страница 10

VI

Из Москвы велят указом, чтоб на самый край землиАввакума протопопа в ссылку вечную везли.

Десять тысяч верст в Сибири, в тундрах, дебрях и лесахВолочился я на дровнях, на телегах и плотах.

Помню – Пашков на Байкале раз призвал меня к себе;Окруженный казаками, он сидел в своей избе.

Как у белого медведя, взор пылал; суровый лик,Обрамлен седою гривой, налит кровью был и дик.

Грозно крикнул воевода: «Покорись мне, протопоп!Брось ты дьявольскую веру, а не то – вгоню во гроб!»

«Человек, побойся Бога, Вседержителя-Творца!Я страдал уже не мало – пострадаю до конца!»

«Эй, ребята, начинайте!» – закричал он гайдукам…Повалили и связали по рукам и по ногам.

Свистнул кнут... – Окровавленный, полумертвый я твержу:«Помоги, Господь!» – а Пашков: «Отрекайся – пощажу».

Нет, Исусе, Сыне Божий, лучше – думаю – не жить,Чем злодея перед смертью о пощаде мне просить.

Всё исчезло... и казалось, что я умер... чей-то вздохМне послышался, и кто-то молвил: «Кончено, – издох!»

VII

Я в дощанике очнулся... Тишь и мрак... Лежу на дне,Хлещет мокрый снег да ливень по израненной спине.

Тянет жилы, кости ноют... Тяжко! страх меня объял;Обезумев от страданий, я на Бога возроптал:

«Горько мне, Отец небесный, я молиться не могу:Ты забыл меня, покинул, предал лютому врагу!

Где найти мне суд и правду? Чем Христа я прогневил,И за что, за что я гибну?..» – так я, грешный, говорил.

Вдруг на небе как-то чудно просветлело, и поройСловно ангельское пенье проносилось над землей...

Веют крылья серафимов, и кадильницы звенят,Сквозь холодный дождь и вьюгу дышит теплый аромат.

И светло в душе, и тихо: темной ночью, под дождем,Как дитя в спокойной люльке, – я в дощанике моем.

Ты, Исусе мой сладчайший, муки в счастье превратил,Пристыдил меня любовью, окаянного простил!

Хорошо мне, и не знаю – в небесах, или во мне —Словно ангельское пенье раздается в тишине.

VIII

Это край счастливый. Горы там уходят в небеса,Их подножья осенили кедров темные леса.

Там, посеянные Богом, разрослись в тиши долинСладкий лук, чеснок и мята, и душистый розмарин.

По скалам – орел да кречет, в мраке девственных лесов —Чернобурая лисица, стаи диких кабанов.

Там и стерлядь, и осетры ходят густо под водой,Таймень жирная сверкает серебристой чешуей.

Всё там есть, но все чужое, – люди, вера... И тоскойНоет сердце, вспоминая об отчизне дорогой.

Повстречали мы однажды у Байкальских береговСоболиную станицу наших русских земляков.

Плачут миленькие, смотрят, не насмотрятся на нас,Обнимают и жалеют, подхватили мой карбас,

И хлопочут, и смеются: каждый жизнь отдать готов;Привезли мне на телеге сорок свежих осетров.

Вместе кашу заварили, пели песни за костром;На чужбине Русь святую поминали мы добром.

В эту ночь, с улыбкой тихой, очи скорбные смежив,Засыпали мы под шорох золотых, родимых нив.

IX

Ты один, Владыка, знаешь, сколько мук я перенес:Хлеб не сладок был от горя, и вода – горька от слез.

На Шаманских водопадах, на Тунгуске я тонул,Замерзал в сугробах, лямку с бурлаками я тянул.

Без приюта, без одежды насыщался я поройТо поганою кониной, то сосновою корой.

Пять недель мы шли по Нерчи, пять недель – все голый лед.Деток с рухлядью в обозе лошаденка чуть везет.

Мы с женою вслед за ними, убиваючись, идем;Скользко, ноги еле держат. Полумертвые бредем.

Протопопица, бывало, поскользнется, упадет.На нее мужик усталый из обоза набредет,

Тоже валится, и оба на снегу они лежат,И барахтаются в шубах, встать не могут и кричат:

«Задавил меня ты, батько!» – «Государыня, прости!»Что тут делать, – смех и горе! Я спешу к ним подойти,

И бранит меня с улыбкой, и бредет она опять:«Протопоп ты горемычный, долго ль нам еще страдать?»

«Видно, Марковна, до смерти!» Тихо, с ласковым лицом:«Что ж, Петрович, – отвечает, – с Богом дальше побредем!»

На санях у нас в обозе, помню, курочка была;Два яйца для наших деток каждый день она несла.

Чудо-птица! и за деньги нам такой бы не найти.Жалко, бедную в обозе раздавили на пути.

До сих пор об ней я помню: я привык ее ласкать;Мы крупу в котле семейном позволяли ей клевать:

Божья тварь! Создатель любит всех животных, как детей;Он не брезгает, Пречистый, и последним из зверей,

Он из рук Своих питает все, что дышит и живет,Он и птицу пожалеет, и былинку сбережет.

X

Собрались мы плыть на лодках; кормчий парус подымал;Из тайги в ту пору беглый к нам бродяга забежал.

Он, дрожа и задыхаясь, пал на землю предо мнойИ глядел мне прямо в очи с боязливою мольбой:

«Я скитался диким зверем тридцать дней в глуши лесов,Сжалься, батюшка, не выдай, скрой от лютых казаков!..»

Вижу – лоб с клеймом позорным, обруч сломанных цепей,Но прощенья страшно молит взор испуганных очей.

Плачет, ноги мне целует – окровавленный, в пыли:До чего созданье Божье, человека, довели!..

Я забыл, что он преступник, я хотел его поднятьИ как брату, кто б он ни был, слово доброе сказать.

Но жена меня торопит: «Спрячем бедного скорей!..»И голубка отвернулась, – льются слезы из очей.

Скрыл я миленького в лодке да подушек навалил;Протопопицу и деток на постелю положил.

Казаки к нам скачут вихрем и с пищалями в руках,Как затравленного зверя, ищут беглого в кустах.

И кричат нам: «Где бродяга? – уж не спрятан ли у вас?»«Никого мы не видали, – обыщите наш карбас!»

Ищут, роют, но с постели бедной Марковны моейНе согнали: «Спи, родная, не тревожься!» – молвят ей, —

«Вдоволь мук ты натерпелась!» Так его и не нашли.Обманул я их, сердечных. Делать нечего – ушли.

Пусть же Бог меня накажет: как мне было не солгать?Согрешил я против воли: я не мог его предать.

Этот грех мне был так сладок, дорога мне эта ложь;Ты простишь мне, Милосердный, ты, Христос, меня поймешь:

Не велел ли ты за брата душу в жертву принести.Все смолкает пред любовью: чтобы гибнущих спасти,

Согрешил бы я, как прежде, без стыда солгал бы вновь:Лучше правда пусть исчезнет, но останется любовь!

ХI

Вижу – меркнет Божья вера, тьма полночная растет,Вижу – льется кровь невинных, брат на брата восстает.

Что же делать мне? Бороться и неправду обличать,Иль, скрываясь от гонений, покориться и молчать?

Жаль мне Марковны и деток, жаль мне светиков моих:Как их бросить без защиты; горько, страшно мне за них!

И сидел в немом раздумье я, поникнув головой.Но жена ко мне подходит, тихо молвит: «Что с тобой?

Отчего ты так кручинен?» – «Дорогая, жаль мне вас!Чует сердце: я погибну, близок мой последний час.

На кого тебя оставлю?..» С нежной ласкою в очах —«Что ты, Бог с тобой, Петрович, – молвит, – там, на небесах

Есть у нас Ходатай вечный, ты же – бренный человек.Он – Заступник вдов и сирот, не покинет нас вовек.

Будь же весел и спокоен, нас в молитвах поминай,Еретическую блудню пред народом обличай.

Встань, родимый, что тут думать, встань, поди скорей во храм,Проповедуй слово Божье!» Я упал к ее ногам,

Говорить не мог, но молча поклонился до земли,И в тот миг у нас обоих слезы чудные текли.

Встал я мощный и готовый на последний грозный бой.Где ж они, враги Господни, жажду битвы я святой.

За Христа – в огонь и пытку! Братья, надо пострадатьЗа отчизну дорогую, за поруганную мать!

XII

Смерть пришла... Сегодня утром пред народом поведутНа костер меня, расстригу, и с проклятьями сожгут.

Но звучит мне чей-то голос, и зовет он в тишине:«Аввакумушка мой бедный, ты устал, приди ко Мне!»

Дай мне, Боже, хоть последний уголок в святом раю,Только б видеть милых деток, видеть Марковну мою.

Потрудился я для правды, не берег последних сил:Тридцать лет, Никониане, я жестоко вас бранил.

Если чем-нибудь обидел, – вы простите дураку:Ведь и мне пришлось не мало натерпеться, старику...

Вы простите, не сердитесь, – все мы братья о Христе,И за всех нас, злых и добрых, умирал Он на Кресте.

Так возлюбим же друг друга, – вот последний мой завет:Все в любви – закон и вера... Выше заповеди нет.

1887