Александр Межиров - Какая музыка была! Страница 12

«Потому что – все судьба да случай…»

Потому что – все судьба да случай,Или, может быть, не потому, —Вечно засыпающий, могучий,Брат по безрассудству и уму,Входит, чтобы доказать на деле,Что готов безропотно опятьЖелчному, седому пустомелеЧутко и внимательно внимать,И замрет, как будто онемеет,Извиняя старческую прыть,Он последний, кто еще умеетСлушать, а не только говорить.

Вечно засыпающий, посколькуСъемка дни и ночи напролет,Не давая завалиться в койку,С дублями несчетными идет.

Иерархи, в ранге и без ранга, —Это же действительно кино, —Это же подлянка – бить подранка, —Но Москва с носка – ей все равно.

И всегда в его уклонно-смеломВзгляде голубом одно и то ж:Мы не делом заняты, не делом, —Я-то что ж, а ты – не доживешь.

Ну, конечно, можно снять и сняться.И досуетиться на миру.Только нам другие игры снятся, —Мы играем не в свою игру.

Время тает, время улетает,Ну, а съемка все идет, идет, —И опять двух дублей не хватает,Чтоб сыграть свой выход под расчет.

Браслет

Затейливой резьбы               беззвучные глаголы,Зовущие назад                к покою и добру, —Потомственный браслет,                старинный и тяжелый,Зеленый скарабей                ползет по серебру.

Лей слезы, лей…                Но ото всех на светеОбид и бед земных                и ото всех скорбей —Зеленый скарабей                в потомственном браслете,Зеленый скарабей,                зеленый скарабей.

Анна, друг мой…

Анна, друг мой, маленькое чудо,У любви так мало слов.Хорошо, что ты еще покудаИ шести не прожила годов.

Мы идем с тобою мимо, мимоУжасов земли, всегда вдвоем.И тебе приятно быть любимойСтарым стариком.

Ты – туда, а я уже оттуда, —И другой дороги нет.Ты еще не прожила покудаПредвоенных лет.

Анна, друг мой, на плечах усталых,На моих плечах,На аэродромах и вокзалахИ в очередях

Я несу тебя, не опуская,Через предстоящую войну,Постоянно в сердце ощущаяСчастье и вину.

«Там над коротенькой травой…»

Там над коротенькой травой,Там в палисадниках старинных,Там розы при минусовойТемпературе на куртинах.

С материка на материк,Ирландский город Лимерик —Отель последнего транзита.В кабину лифта взгляд проникНа миг, и снова дверь закрыта, —И стал сопровождать всеместноМеня повсюду и подрядТот совершенно неизвестноКому принадлежащий взгляд.На долю малую минутыОткрылась дверь, слегка звеня,И я увидел этот лютыйВзгляд, ненавидящий меня.

В пустой кабине лифта, в сонномОтеле снег стекал с пальто.Дверь на мгновенье с легкий звономОткрылась. Не вошел никто.

«Умру – придут и разберут…»

Умру – придут и разберутБильярдный этот стол,В который вложен весь мой труд,Который был тяжел.

В нем все мое заключено,Весь ад моей тоски —Шесть луз, резина и сукно,Три аспидных доски.

На нем играли мастера,Митасов и Ашот.Эмиль закручивал шара,Который не идет.

Был этот стол и плох и мал,Название одно.Но дух Березина слеталНа старое сукно.

«В Бутырках, в камере, на сорок…»

В Бутырках, в камере, на сорок,На сорок пять, на пятьдесятПодследственных сквозь муть и морокКостяшки черные стучат.

Стоит жара в казенном домеИ духотою душит, ноНет ничего на свете, кромеСухих костяшек домино.

На первый взгляд игра простая,На самом деле, нет сложней, —Колоду черную пластая,Постичь закономерность в ней.

Занятье плодотворно наше:Свой личный срок хотя б на треть,Как можно дальше от параши —Костяшками перетереть.

«Кто мне она? Не друг и не жена…»

Кто мне она? Не друг и не жена.Так, на душе ничтожная царапина.А вот – нужна, а между тем – важна,Как партия трубы в поэме Скрябина.

Трое

По острову идут на материкСырые облака без перерыва.Два зонтика имперских на троих,Британия бедна и бережлива.

В блаженном смоге, в лондонском дыму,В дыму-тумане голова гудела.Фонтаны и дожди. И никому,И никому ни до кого нет дела.

Эпоха… Спех… И все же, где забытБыл третий зонтик? Вспомнить бы неплохо…Упрется в площадь Пикадилли-стрит,А там фонтан сухой и рядом Сохо.

Дождь не переставая льет и льетНад Лондоном, над черными мостами,И только бродят ночи напролетТри человека под двумя зонтами.

«Как благородна седина…»

Лёле

Как благородна сединаВ твоей прическе безыскусной,И все-таки меня онаНа лад настраивает грустный.

Откуда этот грустный лад?Оттуда все же, думать надо,Что я премного виноватПеред тобой, моя отрада.

В дремотной темноте ночнойМне слабо видится сквозь что-то,Как ты склонилась надо мной,Обуреваема заботой.

Как охраняешь мой покой,Мой отдых над отверстой бездной.Бог наградил меня тобой,Как говорится, безвозмездно.

За мой земной неправый путь,Судья Всевышний надо мноюОтсрочил Страшный суд чуть-чутьВо имя твоего покоя.

«Затем, чтоб не мешать погибельной работе…»

Затем, чтоб не мешать погибельной                                                      работеИ утренним часам прерывистого сна,Дом для гостей стоит почти что                                                на отлете,А там, где сам живет, есть комната                                                    одна.

А в ней болельщик мой глаголом                                                  и страстямиИспытывает стиль, до света жжет                                                   свечу,Приходит посмотреть, как я мечу                                                  третями,Как своего шара по-своему кручу.

Карибский окоем зелено-серо-сизый,Береговой песок. Следы еще свежи.Сияющим плющом охвачены карнизы,И тысячами книг забиты стеллажи.

Живем, пока живем. А там, глядишь,                                                        стареем.Но продолжаем жить. И все чего-то                                                       ждем.

И вот остался я вдвоем                                   с Хемингуэем,С «Иметь и не иметь» и с «Кошкой                                          под дождем».

«Воскресное воспоминанье…»

Воскресное воспоминаньеОб утре в Кадашевской бане…

Замоскворецкая зима,СтолицаНа исходе нэпаРазбогатела задарма,Но роскошь выглядит нелепо.

Отец,Уже немолодой,Как Иудея, волосатый,Впрок запасается водой,Кидает кипяток в ушаты.

Прохлада разноцветных плит,И запах кваса и березыВ парнойПод сводами стоитЕще хмельной,Уже тверезый.

В поту обильном изразцы,И на полка́х блаженной пытки —Замоскворецкие купцы,Зажившиеся недобитки.

И отрокВпитывает впрок,Сквозь благодарственные стоны,Замоскворецкий говорок,Еще водой не разведенный.

«Я замечаю в ней следы ума…»

Я замечаю в ней следы ума,Жестокости и жесткости, и жалость,И жалость, о которой и самаЕще не знает или знает малость.

Я замечаю в ней черты отцаИ собственные с ними вперемешку,И, замечая, не стыжусь лица,Скрывающего горькую усмешку.

Белая собака

Был снегопад восемь дней,                                   а потом и мороз наморозил.Не разметешь, не протопчешь,                                    до соседней избы                                               не дойдешь.Здесь не поможет ничем                                     не то что лопата —                                           бульдозер.Весь Первояну-поселок                                   заставлен сугробами сплошь.

Разум и нищий инстинкт                                   пребывают извечно бок о бок,И неизвестно чему                            эта бездомная, слабая,                                    тощая белая сука верна.Ради того, чтобы жить,                                  от избы и к избе                                        в небывалых сугробах,В непроходимых снегах                                   протоптала                                                    тропинку                                                                  она.

Tslun tschan