Александр Межиров - Какая музыка была! Страница 13

«Я замечаю в ней следы ума…»

Я замечаю в ней следы ума,Жестокости и жесткости, и жалость,И жалость, о которой и самаЕще не знает или знает малость.

Я замечаю в ней черты отцаИ собственные с ними вперемешку,И, замечая, не стыжусь лица,Скрывающего горькую усмешку.

Белая собака

Был снегопад восемь дней,                                   а потом и мороз наморозил.Не разметешь, не протопчешь,                                    до соседней избы                                               не дойдешь.Здесь не поможет ничем                                     не то что лопата —                                           бульдозер.Весь Первояну-поселок                                   заставлен сугробами сплошь.

Разум и нищий инстинкт                                   пребывают извечно бок о бок,И неизвестно чему                            эта бездомная, слабая,                                    тощая белая сука верна.Ради того, чтобы жить,                                  от избы и к избе                                        в небывалых сугробах,В непроходимых снегах                                   протоптала                                                    тропинку                                                                  она.

Tslun tschan

Этот остров Цлун-Чан – случайный транзит,Потому что Калькуттский аэропортВ связи с нелетной погодой закрытИ желтым туманом к земле притерт.

Этот старый отель дело своеДелать привык в темноте.Эти девки внизу способны на все.И на все способен портье.

Последний лыжник

Поднималась – неисчислима,Как на зов боевой трубы,Половина Третьего РимаВ полночь, в пятницу, по грибы.

Только все это не охота,Не рыбалка и не лыжня,Не грибы, а другое что-то,Вроде знаменья – знамя дня.

Что-то вроде религий новых,Что возникли на склоне летБез основ и на тех основах,У которых основы нет.

Из «почтовых ящиков» лезлиАкадемики на ледник,Не сиделось в казенном креслеГрибникам, браконьерам, еслиСын Гермеса вселялся в них.

На природу людей манило,Прямо в лоно вела стезя,Но нисколько не изменилоТо, чего изменить нельзя.

Вновь попрятались горожанеВ распрекрасных своих домах,Там, где 007 на экране,Выполняющие заданье,Полыхают в полупотьмах.

А в лесу, на лыжне проложеннойЧастью воинской, в поворотЛыжник старенький осторожноКосным шагом войдет вот-вот.

Самый лишний из самых лишних,На лыжне вполне призовой,На солдатской, последний лыжникКрестный путь завершает свой.

И в предмартовский день мороза,В благодатные минус три,Он сморкается. Кровь склерозаНа лыжню летит из ноздри.

Троицкий

Самое последнее ремесло хвалю…

Над семью над холмами,Возле медленных вод,Помню, Троицкий в храмеВместе с хором поет.

Петь и плакать – призванье.И выводит он стих,А потом в ресторане,А потом и в пивных.

Начал это при нэпе,Дань ему отдавал,Молдаванские степиВо хмелю воспевал,

Кем он был, этот старыйЧеловек из пивной,Обладатель гитарыС дребезжащей струной.

Был хмельным и бездомнымГражданином страныСо своим, незаемнымДребезжаньем струны.

И, зане дребезжалоВ той струне волшебство,Вашей зависти жалаИзъязвили его.

И не левый, не правый,Не промежду, а вне,Он для всякой расправыБыл удобен вполне.

(Никакой не любовник,Уличенный тобой,А удобный виновникДля расправы любой.)

За свои за печали,За грехи, за виныВы его уличали,В чем себя бы должны.

Вы на нем вымещалиВсе свои неправа,А ему не прощалиВолшебство мастерства.

Не давали поблажки,Позабыв «…не суди»,Разрывали тельняшкиУ себя на груди.

Страшным голосом ровным,На палаческий лад,Объявляли виновным:Мол, во всем виноват.

В том, что гений не гений,Но призванье имел,А других прегрешенийСовершить не посмел.

Ваш палаческий методБил его наповал.Только Троицкий этотЭто все сознавал.

Мы стенаем и ропщемОт людского суда,Ну, а Троицкий, в общем,Не роптал никогда.

Бормотуха

1

(Нет ничего отвратней «Бормотухи»,Поэмки этой. В ней все строчки ту́ги,Все мысли площе плоского. И все жЕе не обойдешь, не обогнешь.В ней слы́шна неподдельная обидаИ за Псалтырь и за царя Давида,А ежели она и не слышна,То в этом виновата тишина.

Любой народ – народ не без урода…Но целиком… На уровне народа…Что говорить об этом… А толпаНа уровне толпы – всегда жестока, —Готова растоптать ее стопаНе только ясновидца и пророка.

Ты – из толпы. И спросится – с тебя…)

2

Плацкартный… Бесплацкартный… на поминки…И на крестины… и за колбасой…И даже просто так… и без запинкиСтучат колеса cредней полосой.

И по лимиту… или без лимита…И даже просто так… невпроворотНароду… и случайно приоткрытаДверь в зимний тамбур… там любой народ…

3

Когда религиозная идея,Которую никто не опроверг,Устала, стали, о Христе радея,Низы элиты подниматься вверх.

Не из народа, из низов элитыИсчадье розни и возни ползло,Когда из грязи в князи сановиты,Низы элиты выявляли зло.

Великие традиции оплакав,Из глубины идущие веков,Сперва безгрешней были, чем Аксаков,Киреевские или Хомяков.

Все было так. Но не прошло и году,У логики вещей на поводу,Единственной реальности в угодуВ Охотном оказалися ряду.

Через плечо заглядывая в книжки,Разлитьем[4] озаботилися вдруг,Леонтьева читая понаслышкеИ Розанова из десятых рук.

4

Когда в когда-то новые районыПародия на старые салоныПришла в почти что старые домаИ густо поразвесила иконыПочти что византийского письма,—В прихожих, где дубленки из Канады,Заполыхали золотом оклады,Не по наследству, скромному весьма,Полученные вдруг – а задарма,Они из ризниц, может быть, последних,Висят не в спальнях даже, а в переднихИконы эти, эти образа.Там лейб-маляр, плутишка лупоглазый,Бросал на холст валютные размазы,В один сеанс писал хозяйке хазыПочти что византийские глаза.И, помавая шеей лебединой,В другом салоне и в другой гостинойВприпляс рыдала – глаз не отвести,Зовущая Цветаеву Мариной,Почти в опале и почти в чести.

5

И превратились похороны в праздник,Поминки перешли в банкетный зал,И не Преображенец, а лабазникСалоны политесу обучал.Пред ним салоны эти на колениВповал валились, грызли прах земной,

В каком-то модернистском умиленьеКакой-то модернистской стариной.Радели о Христе. Однако вскореПеруна Иисусу предпочли,И с четырьмя Евангельями в споре,До Индии додумались почти.Кто увлечен арийством, кто шаманством, —Кто в том, кто в этом прозревает суть, —Лишь только б разминуться с христианствомИ два тысячелетья зачеркнуть.Как допустить, что плоть Его оттуда,И что Псалтыри протянул ДавидОттуда, и не верящая в чудоПеред Святою Троицей стоит.А смысл единый этого раденья,Сулящий только свару и возню,В звериной жажде самоутвержденья,В которой, прежде всех, себя виню.А если я и вправду заикаюсь,Как Моисей, то вовсе отымиДар речи, ибо не пред Богом каюсь,А только перед грешными людьми.И прежде всех, виновен в полной мере,Ах, люди-звери, вместе с вами я…Ах, не сужу… У приоткрытой двериУже стоит Всевышний Судия.И по лимиту… или без лимита…И даже просто так… невпроворотНароду… и случайно приоткрытаДверь в зимний тамбур… там любой народ…Командировка… срочное заданье…Уют купейный, чаем знаменит…Как вдруг, по ходу поезда, в стаканеКазенным звоном ложечка звенит…

6

Как вдруг на узкой полке в темнотеЯ усмехнулся: что мне толки те…

7

Ну что теперь поделаешь?.. Судьба…И время спать, умерить беспокойство,На несколько часов стереть со лбаОтметину двоякого изгойства.О двух народах сон, о двух изгоях,Печатью мессианства в свой чередОтмеченных историей, из коихКлейма ни тот ни этот не сотрет.Они всегда, как в зеркале, друг в другеОтражены. И друг от друга прочьБегут. И возвращаются в испуге,Которого не в силах превозмочь.Единые и в святости и в свинстве,Не могут друг без друга там и тут,И в непреодолимом двуединствеДруг друга прославляют и клянут.

«Лебяжий переулок мой…»