Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник) Страница 14

Мандельштам и Дзержинский

Не Маяковский с пароходным рыком,не Пастернак в кокетливо-великомкамланьи соловья из Соловков,а Мандельштам с таким ребячьим взбрыком,в смешном бесстрашьи, петушино-диком,узнав рябого урку по уликам,на морду, притворившуюся ликом,клеймо поставил на века веков.

Но до тридцатых началась та драма.Был Блюмкин знаменитей Мандельштама.Эсер-чекист в церквях, кафешантанахвытаскивал он маузер легко.Ах, знала бы «Бродячая собака»,что от ее хмельного полумракадо мерзлых нар колымского баракаписателям не так уж далеко.

Пил Блюмкин, оттирая водкой крагиот крови трупов, сброшенных в овраги,а рядом – с рюмкой плохонькой малагистихи царапал, словно на колу,поэт в припадке страха и отвагии доверял подследственной бумагето, что нельзя доверить никому.

Все умники, набив пайками сумки,прикинулись тогда, что недоумки,а он ушел в опасные задумки,не думать отказавшись наотрез.Трусливо на столах дрожали рюмки,когда хвастливо тряс убийца Блюмкинпустыми ордерами на арест.Не те, что красовались в портупеях,Надеясь на бессмертье в эпопеях,А Мандельштам, витавший в эмпиреях,Всегда ходивший в чудиках-евреяхИ вообще ходивший налегке,спасая совесть – глупую гордячку,почти впадая в белую горячку,вскочил и вырвал чьих-то жизней пачку,зажатую в чекистском кулаке.Размахивая маузером, Блюмкинпогнался, будто Мандельштам был юнкериз недобитков Зимнего дворца.А тот, пока у ямы не раздели,бежал и рвал аресты и расстрелы,бежал от неизбежного конца.

Дзержинский был непоправимо мрачени посещеньем странным озадачен.«Юродивый» – был вывод однозначен,когда небрит, взъерошен и невзраченв ЧК защиты попросил поэт.«Неужто чист? Ведь и в ЧК нечисто…Все слиплось – и поэты, и чекисты.В ЧК когда-то шли идеалистыили мерзавцы… Первых больше нет…»

И Мандельштама он спросил, терзаясь:«Возможен ли идеалист-мерзавец?»«Еще и как! – воскликнул Мандельштами засмеялся: – Бросьте вашу зависть,Я муками не меньше угрызаюсь.Идеалист-мерзавец я и сам…»Железный Феликс возвратился к делуи буркнул в трубку: «Блюмкина – к расстрелу».«О, только не расстрел… – вскричал поэт… —Ему бы посидеть, хотя б немного,тогда, быть может, вспомнит он про Бога.Стрелялку бы отнять – вот мой совет…»

Поэт вертелся на чекистском стуле,как будто уклонялся он от пули:«Скажите, а бывает иногдачто вы… вы отпускаете невинных?»Вопросов столь прямых и столь наивныхне ждал Дзержинский. Был ответ наигран:«Ну, это дело не мое – суда…»

На этот раз был Мандельштам отпущен.«Он идиот. Он Мышкин, а не Пушкин…» —подумал председатель ВЧК.Мерзавцем сам себя назвал. Не выдалмне Блюмкина. Сам ищет свою гибель.Настолько беззащитных я не видел,но этим он и защищен… пока…»

И, выйдя из чекистского палаццо,шумнее карнавального паяца,стал Мандельштам отчаянно смеяться,лишь чудом ускользнув из рук того,кто всю Россию приучил бояться,а сам боялся сердца своего.Разорвалось. Не вынесло всего.

В России все виновны без презумпций.Исполнивший обязанность безумства,не позабыв там, в мерзлоте, разуться,прижался Мандельштам к другим ЗК,и, созерцая воровство и пьянки,беспомощный Дзержинский на Лубянкеокаменел, да вот не на века.Что уцелело? Блюмкинские бланки,но их теперь в расчетливой подлянкеподписывает шепот – не рука.

Все профессиональные героитеряют обаянье роковое.Немыслим профессионал-пророк.Бессмертны лишь герои-дилетанты,неловкие с эпохой дуэлянты,не знающие, как нажать курок.

Гранитных статуй не глодают черви,но не защищены они от черни,и шествует возмездье по пятам,и, свеженький, из мерзлоты, с морозцарвет приговоры чьи-то и смеетсямучительно смешливый Мандельштам.

Брезгливость гения

Кто в двадцатом столетиивсех поэтов поэтее?Кто глодал ртом беззубымжмых, подаренный лагерным лесорубом,как парижский каштан,и вплетал то Петрарку, то Лоркув уголовную скороговорку?Доходяга смешной Мандельштам.

Речи о мировой справедливостина трибунах не произносил,просто корчился от брезгливости,ибо вынести не было силуголовника, жирным пальчищемкниг страницы в гостях только пачкающим,ногтем, дурно от крови пахнущим,рассекавшего их, что есть сил.Выше мнимой свободы личности,трепотни ни о чем и вообщеотвращенье к негигиеничности,если трупы кусками в борще.На крови разводили красивости,но для нашей и каждой странынет политики чище брезгливостик пальцам тем, что, как черви, жирны.Слишком шумно махали мы флагами,чтобы стоны из мерзлотыне тревожили мыслью о лагерелжеспасительной глухоты.Но, как будто под кожу зашитое,завещанье, рожденное там,стали ваши стихи нам защитою,чтоб мы стали          не тупо счастливее,а немножечко побрезгливее.

Надежда Яковлевна

В литературе недолюбливают яканье.Но как нам повезло,          Надежда Яковлевна,что вы спасли,          эпоху раскроя,свое чуть злое,          неуступчивое «я».Как хорошо,что с кошкой царапучейего когда-то познакомил случай.Счастливец!          Не достался милым кисам.Он не написан Вами,          а дописан.Соавтором его,          его женойВы стали.          Вам бы памятник двойной.

Тосканские холмы

Меня, конечно, радостью покачивало,когда в какой-то очень давний годя получал в Тоскане          премию Боккаччио,но ощутил —          вина меня гнетет.          Не проступили на руках ожоги,          но понимал я, что беру чужое,          Я сбился вдруг.                    Меня все подождали,          и я заговорил о Мандельштаме.

Ведь нечто видел он поверх голов,          нас, еще агнцев,                    на плечах таская,          «от молодых воронежских холмов          к всечеловеческим,                    яснеющим в Тоскане».И на такой ли все мы высоте,проигрывая с бескультурьем войны,и получаем премии все те,которых лишь погибшие достойны?

Памятник Мандельштаму в Воронеже

Есть политика бескультурья.Притворяется мыслящим сброд,будто прыткие бесы, колдуя,заморачивают народ.

Бескультурье, ты души воруешь,но не рано ль отчаяться нам,если все же вернулся в Воронежхрупко бронзовый Мандельштам?

Бескультурье не дремлет, как скверна.Лишь бы злобы он вновь не навлек,и торчит среди пыльного скверанеуверенный хохолок.

Держитесь, песни русские

Вы, песни, нас жалеете,

под пули, снег и дождь,

и если обмелеете,

мы обмелеем тож.

«Когда поют завалинки…»

Когда поют завалинки,ввысь уходя, в полет,то ни одной завянинкив глазах тех, кто поет.

А если песни каторжные,то горе – не бедатем, кто не делал катышейиз хлеба никогда.

И слушает вселенная,бессильная заснуть,любовные, военныеи с перчиком чуть-чуть.

Все песни многоавторны,А безымянных столь,где авторы попрятаныв их собственную боль.

Держитесь, песни русские.Пока еще вы есть.И совесть не разрушится,и уцелеет честь.

Вам люди благодарствуют,но песням нет цены.Пусть женщины в них царствуют,а не царьки, цари.

Вы, песни, нас жалеетепод пули, снег и дождь,а если обмелеете,мы обмелеем тож.

Василий Туманский

1800–1860

Ах, Туманский, ах, Василий,понаделал он делов.Мы не стали бы Россиейбез таких, как он, хохлов.

Он родился в Чарторигах,правил бричкой, сено греб,а потом родился в книгахи стихи писал взахлеб.

Дипломатом стал он истым,как «Вдова Клико», игрист.Был он днем канцеляристом,а ночами – декабрист.

И в чиновничьей Россиидо обуглившихся дырбунт во всех не погасили —прожигает вицмундир.

Лишь в России нам не внове,что, кропаючи, как встарь,после службы и чиновниклишь оплаченный бунтарь.

Валентин Горянский