Александр Алейник - Апология Страница 18

5 июля 94

УЛИСС

Ключ в скважинеи рябь дождя,в разглаженномколлаже дня

исклеванные впечатленья.За ними плыл?По щучьему веленьюты есть и был.

Талата! Грудь волны бела.Их было много, чтоб запомнил —земля полоскою леглаза хлопающим пологом огромным,

набухла гласных долготаколоколов за монотонным морем,где нас уж нет и улиц тех, кудастихами впуска безнадежно молим.

авг. 93

x x x

Как павильоны осени печальны,как мало листьев в небе уцелело,дома проходят как кортеж прощальный,лежат мосты в воде оцепенелой —

и мерзнущими узкими плечамив пустом трамвае пожимает некто,плывущий с уходящими вещамина запад по сужению проспекта.

Ему перебирают светофорысозвездия свои, несут витринырубашки, парфюмерные наборы,и вывески читают магазины,

ему еще стихи читают стыкижелезных рельс, трамвайные колесавращают опрокинутые ликифасадов, в лужи погруженных косо.

Ему приносят черные оградыпрозрачных парков воробьев на пиках,как примеряющие в ателье нарядыдеревья руки поднимают пылко,

ему афиши машут на прощаньезалатанным платком в широких буквахи лицах синих — в каждом обещаньепрекрасных снов и слов и сладких звуков.

Ему несет дневное освещеньесвой легкий мир подробный и знобящий,сиротским холодком освобожденьяего запоминающий и длящий…

27 авг.93

* НАБЛЮДЕНИЕ ВОДЫ *

… и улица у розовых холмов,впитавших травами цвета закатаи ржавой жестью маленьких домов,всё слушающих пение наядыв колодах обомшелых, там водапрозрачней, чем вода, и ломозуба,а если тронуть пальцами — звездавсплывает синей бабочкой из срубаи вспархивает в небо без труда.Шуршание песка и пахнет грубозастывший сгустками на шпалах жир,на насыпи цветы с цыганских юбок,и — вязкая, как под ножом инжир —стоит Ока вполгоризонта, скупо,вспотевшим зеркалом скорей скрывая мир,чем отражая. Свет идёт на убыльв голубизну глубоких звёздных дыр.

Построенный столетие томуи брошенный теперь на разрушеньевокзал, уже не знаю почему,похож скорее на изображеньесвоё, чем на ненужный нашим днямприют толпы, сновавшей беспрестанно,и паровозов тупиковый храм,удобно совместивший ресторанаколонны с помещением «для дамъ»несущим пиктограммы хулигана.

Весь этот некогда живой цветникгустой цивилизации транзитной,что к услажденью публики возник,поник, увы, главой своей в обиднойоставленности, так страницы книгжелтеют и ломаются от пальцевлистающих их хрупкие поля,неважны напечатанные в нихслова, упрёки, выводы страдальцев,их еженощно пожирает тлязабвения, и бедные предметыне могут избежать ужасной меты.Так и вокзал, он в несколько слоёвобит доской рассохшейся, фанерой,лишь кирпичами выложенных слов,как постулатами забытой веры,он утверждал углы своих основ.

Я видел город справа от себя:все эти чёрточки, коробочки, ворсинки,все знаки препинания егореестра, неподвижные росинкисверкали окон, дыбились рябя,и зыбились один на одногорайоны: тут — Канавино, там — Шпальный,Гордеевка, а там — другой вокзал,чуть высунутый изо всей картинки,счастливее, чем этот мой печальный,и плыли облака, из зала в залидут так экскурсанты — в некий дальнийи лучший изо всех. Я не скучал,разглядывая мелкие детали,мазки, перемежающий их шрифт,указки труб торчали и считалидома на улицах. Теснящийся наплывлишённой куполов архитектуры —промоины, овраги, перебивмелодий каменных синкопами, стокатто,густописанием разросшейся листвызелёных опухолей «имени Марата»и гуще — «Первомая», где ни львы,ни нимфы мраморные прыгают в аллеях,а монстров гипсовых толпища прёт,и дальше — город крышами мелея,дырея, распадается, ползётпо Волге вверх к полям,что зеленея и бронзовеядержат небосвод.

Меж мной и дивной этой панорамой,чуть воду выгнув тянется Ока,не проливаясь из песчаной рамы,а Волга, что сутулится слегка,исходит справа — под мостом пролазит,и кротко отражает облака,стремясь к слиянью — поясняю: к счастью.В тени моста, лиловая слегка,она похожа на провал опасныйи странно от небес отрешена,она уводит вглубь воды неясной,и, кажется, сама отраженатаящейся в ней непроглядной мутью,в которой булькнув, стенькина княжнапрохладных рыб кормила белой грудьюи ракам верная была жена,в то время как Степан своей дружинекакой он друг-товарищ доказал,по каковой возвышенной причинеего народ любил и воспевалкак молодца, но всё же и кручинепоказывает в песне путь слезапо шемаханской пленнице-дивчине.

Как Гамлет говорил: «Слова… слова…»,а здесь вода, что выбирает нижестрокою место, чтобы мирно течь,субстанция подвижная как речь,текучая, способная как лыжискользить,как атаман касаться плечкняжны перед картинным душегубством:её пластичность, глубина искусствамсродни, и плюс — возможность отразитьволненья наши или самый повод,красой былины сердце поразить,прикинуться иной чем прежде, новой,певца зовущая попеть ли, погрустить,что впрочем близко…Сбоку от меня —высокие холмы правобережья,впитавшие в преображенье днявсю летнюю безадресную нежность.Их холод тайный ручейки хранят,своим журчаньем подзывает вечностьстудёная.Я шёл по полотнубездействующей много лет дорогив посёлок Слуда, две больших сорокивели позиционную войнуна шпалах…Я упомянулручьи и родники,я пил оттуда……бывало я чуть пальцами коснусьводы стоящей в тёсаных колодах,как грудь мне прожигала насквозь грустьбезмерная, таящаяся в водах.И шевелили травами холмы…Не удивился б, босховых уродовувидев в глубине их тьмы,когда б они внезапно распахнулись.Какой-то холод адский их питали воду пропускал в замшелый улей,к которому я губы преклоняли отражался.Ясные ключислужили звёздам вехами в ночи.

Стояла там вода сторожеваяи службу неподвижную несла,изменчивое небо отражая.Не знавшая ни рыбы, ни весла,но помнившая лица без числа,но жизни лиц и шей с собой сливая,она ночами к Господу росла,их образ бережно передаваяЕму из этого земли угла,всех по губам, по лбам припоминая,кто пил её, она назад ждала,и так жила, иных из них встречаякакое-то количество времён,и день за днём по капле забываяпокинувших её.Не трогал сонеё чела студёного без складок,при свете дня зеркально гладокбыл вид метафизический её.Она облюбовав себе жильё,Бог знает сколько лет не покидаласих мест, но знала, что цветёт быльё,поскольку рядом рассыхались шпалы,и вздохи паровоза не тряслиеё незамерзавшего жилища,а рядом одуванчики росли,повсюду пух раскидывая птичий,ей тоже свои семечки неслина всякий случай, или — из приличья.

Я помнил её чёрное лицо,увиденное мной однажды ночью.Я, подарил бы ей тогда кольцо,когда б был окольцован. Впрочем,на что ей эти знаки несвобод,когда в неё годами небосводсветящиеся сбрасывает кольца?

Я помню к ней тянулись богомольцы,стояли на коленях у колоди что-нибудь, наверное, давализа то, что уносили по домам.Старушки бедные в платках. Едва ли,что ценное имелось тамдля справедливого у них обменана чудо исцеленья; где безменана этот счёт отмерена черта?

По праздникам церковным чередастарушек с женщинами помоложек ней подходила и молила: «Боже,спаси-помилуй-пощади рабуТвоя…» и прочее, не помню дальше,но вижу эту кроткую гурьбувокруг неё, и лица даже,давно уже сокрытые в гробу.

Когда я руку в воду опускал,зеркальную на миг сломав поверхность,через своё лицо я попадал(вообще она ему хранила верность,как матушка всех мыслимых зеркал)в такое место, где иной средывступали в силу странные законы.Я не о преломленьи — о водыуступчивости. О границе зоныпринадлежавшей мне и облакам,разбуженным и всплывшим пузырькам,о зрении её бессоном,о наблюденьи света и вещей,о дверцах наших собственных тенейо входах в мир сокрытый и бездонный.

Я помню, как смотрел в лицо воды,как будто зазывающей: «Сюды…сюды поди, соколик мой бедовый…»Ей было холодно, и сломанной рукойя ощущал немыслимый покойеё буддийской, медленной основы.

И пальцы, как живые якоря,держали то, чем полнятся моря,внутри её кривого зазеркальяони теряли в скорости, и весих забывал, что где-то царь отвеси медленно, непрямо вверх всплывали.Я видел, что она, почти как кровь,густа и стекловидна, вскинет бровьона сближенью этому, и краскуцветною крупкой осаждает внизна дно уставшее — осенний холод листтак в ледяную погружает ласку…

27 февр. 95