Шарль Бодлер - Цветы зла Страница 19

ЛЕБЕДЬ

Где, Андромаха, вы? — Зардевшийся от кровиСкамандр, в чьем зеркале была отраженаСкорбь ваших горьких мук и доли вашей вдовьей,И зашумевшая от слез его волна

На память мне пришли, печальная царица,Когда я проходил по площади Дворца.— Парижа старого уж нет (лицо столицыМеняется, увы, быстрее, чем сердца!).

Воскресши вновь в уме моем, зашелестелиПалатки, хлам блестел за окнами лачуг,Лес незаконченных колонн и капителей,Заросших плесенью, покрыл широкий луг.

Зверинец, помню, там свои расставил клетки,И в час, когда, дрожа под ранней синевой,Труд просыпается и тучи пыли едкойВстают под метлами вдоль мертвой мостовой,

Я видел лебедя, бежавшего из плена.Он лапою своей сухие плиты тер,И по земле влачил он грудь, белее пены.В канаве высохшей, раскрывши клюв, простер

Он крылья царские над пыльными камнямиИ словно говорил, об озере родномСкорбя: «Когда же, дождь, польешься ты ручьямиНа землю скудную; когда же грянешь, гром?»

И, символ наших душ, несчастный тот пороюК немым, насмешливым, жестоким небесамТянулся жадною, дрожащей головою,Как будто посылал упреки он богам.

Париж меняется, но всё в моей печалиОсталось! Новые дворцы, леса, гранит,Кварталы старые меня околдовали,И память о былом дух давит и щемит.

Пред Лувром я стою в раздумии, и сноваЯ вспомнил лебедя в тот ранний, горький час,Как все изгнанники, святого и смешногоИ вечною тоской томимого; и вас,

Вдова великого супруга, Андромаха,Рабыней ставшая надменного царяПодруга Гектора, вдали родного прахаЖить осужденная, другим любовь даря.

Мне негритянки жаль, беспомощно бредущейПо грязи города, в просторах площадейИща высоких пальм страны своей цветущейЗа мутною стеной туманов и дождей.

Жаль всех, к кому любовь уже не возвратится,Кто ядом напоен обманутой мечтыИ скорбь сосет, как мать иль добрую волчицу;Жаль немощных сирот, увядших, как цветы.

Так, в сумрачном лесу, где дух живет в изгнаньи,Воспоминание трубит победно в рог.О тех я думаю, кому грозят страданья,И горемыках всех, кого замучил Рок.

СЕМЬ СТАРИКОВ

Столица шумная, волшебный, странный город,Где призраки и днем снуют средь суеты!Обманы тайн немых и снов в колоссе гордом,Как соки жил его, повсюду разлиты.

Осенним утром раз, когда дома, высокоНад грустной улицей серея сквозь туман,Подобно берегам бурливого потока,Немели, и, давя на сердце как дурман,

Простор был весь залит мглой желтою и мутной,Бродил я, совести заслышав поздний зовИ душу, как герой, ведя на подвиг трудный,Предместьем, тяжело дрожавшим от возов.

Старик в изорванном и грязном одеяньи,Напоминавшем цвет небес в тот хмурый час,К кому бы потекли обильно подаянья,Не будь зловещих искр его угрюмых глаз,

Вдруг появился. Был зрачок его змеинымНапитан ядом; взор мороза был острей;Седая борода торчала длинным клином,Пугая жесткою щетиною своей.

Он был не сгорбленный, но сломанный, и уголПрямой образовал ногами и спиной,Клюка в его руке, иссушенной недугом,Дрожала, и плелся он поступью хромой,

Больной, одной ноги лишившейся скотины.По снегу грязному он шел, стуча клюкойКак будто о гроба, душе уж ни единойНе нужен и всему враждебный и чужой.

За ним шел вслед другой, ничем не отличимыйОт первого. Судьба из Ада извлеклаСтолетних близнецов, прошедших молча мимоМеня, и та же цель те призраки звала.

Имел ли дело я с враждебною затеейИль случаем слепым, орудьем злых богов?Я насчитал подряд, от страха холодея,Семь одинаковых и жутких стариков.

Поймите вы, кому смешно мое волненье,Чья не трепещет грудь с моею заодно,Что тем чудовищам, при всем их одряхленьи,Казалось мерзкое бессмертие дано.

Хватило ли бы сил моих и на восьмогоИз этих двойников, предвестников беды,Подобно фениксам рождавшихся всё снова?— Но я свой взор отвел от адской череды.

Как пьяный, в чьих глазах двоится всё, в смущеньяВернулся я к себе, дверь запер, чтоб не датьТем призракам пройти за мной, и смысл виденьяНелепого хотел напрасно разгадать.

Вотще стремилась мысль моя найти опору:Играла буря мной и волею моей,Как судном без снастей играет средь простораВолна неведомых, чудовищных морей!

СТАРУШКИ

Бредя по улицам кривым столицы старой,Где самый ужас полн глухого колдовства,Подстерегаю я, покорен странным чарам,Немые, ветхие, родные существа.

Уроды жалкие красавицами былиИль героинями. — Нельзя нам тех тенейГорбатых не любить. Душа в них давней быльюПолна. — Идут они, закутавшись плотней,

Гонимые бичом осеннего ненастья;Томит их уличный стремительный поток,И жмут они к груди, как дар былого счастья,Мешочек бисерный иль вышитый платок.

Бегут они, спеша походкою нескладной;Ползут, как раненый смертельно зверь лесной;Иль пляшут невпопад, как будто беспощадныйБес куклы дергает упрямою рукой.

Но острые глаза и ясные Бог дал им;То ямы, где вода во мраке вечном спит;Глаза такие же он дал и детям малым,Смеющимся всему, что ярко заблестит.

— Заметили ли вы, что у старух нередкоКак детский гробик мал бывает вечный дом?Смерть, мудрый гробовщик, пленительный и меткийЯвляет символ нам в подобии таком.

Когда встречаю я такие привиденьяНа фоне городской кишащей суеты,Мне кажется всегда: еще одно мгновенье,И ждет их колыбель за гранью темноты.

Иль, перебрав в уме ряд образов, я частоПри виде тех существ, где всё пошло вразброд,Гадаю, сколько раз менять был должен мастерВид ящиков, куда тела он все кладет.

— Глаза те кладези, где спят во мраке слезы;Горнила, полные остывшею рудой…К таинственным глазам влекутся вечно грезыВсех тех, кто вскормлен был страданьем и бедой!

Весталка, в давнего влюбленная Фраскати;Иль жрица Талии, чья слава умерла;Или прелестница, которая когда-тоПод сенью Тиволи сияла и цвела.

Я всеми опьянен! Но средь существ тех хилыхОдни из горьких бед мед сладкий извлекли,Сказавши Подвигу, дававшему им силы:«Крылатый конь, наш дух восхити от земли!»

Одна от родины обиды претерпела,Другая мужнею измучена рукой,А в третью сын вонзил безжалостные стрелы,И слезы всех текли обильною рекой!

Как много я встречал старушек безымянных!Одна меж них в тот час, когда, всю кровь своюПролив из ран, горит закат в лучах багряных,Садилась иногда поодаль на скамью,

Внимая музыке воинственной и медной,Чьи волны в городских просторах разлитыВ златые вечера, когда тот глас победныйРождает вновь в сердцах безбрежные мечты.

Сидела там она, торжественно прямая,Впивая жадно звук труб громких и литавр;Глаза, как у орла, смотрели не мигая;На мраморном челе вился как будто лавр.

Так вы проходите по улицам столицы,Сквозь шумную толпу, без стонов и без слез,Святые, матери скорбящие, блудницы,Чье имя в старину всем слышать довелось.

Вас, бывших красотой иль славой поколенья,Никто не узнает! — Над вашей сединойСмеется пьяного прохожего глумленье;За вами по пятам бежит ребенок злой.

Стыдясь самих себя, боясь дневного света,Вы бродите вдоль стен — жестокая судьба!Не шлет уже никто вам прежнего привета,Обломки жалкие, кого ждут лишь гроба!

Но я, я издали слежу с тоской за вамиИ шаг ваш стерегу неверный в этот час,Как будто я отец родимый ваш, и снамиЯ тайными пленен, неведомо для вас.

Я вижу ваш расцвет и страсти зарожденье;Переживаю вновь утраченные дни;Пьянит меня вино всех ваших прегрешений,И ваших подвигов горят в душе огни!

Развалины! Семья! Умы родные мне вы!Торжественно звучат прощальные слова…Где завтра будете, дряхлеющие Евы,Над кем висит уж меч разящий Божества?

СЛЕПЦЫ