Александр Алейник - Апология Страница 3

2 янв.78

x x x

В метро удивленная девана юношу с книгой глядит.Читающий справа налевоу вечного древа сидит.

Не трогай плечом его, занят,ты видишь, он древним узлом —распутываньем терзанийбессмертного блага со злом.

Здесь слово поставила прямопод неба диктовку рука,и смотрит оно от Адамабез страха в людей и века.

14 мая 81

x x x

Я буду в погребках твоих плутатьи опишу их, как Плутархописал знаменитых греков,разумеется, все их обегавк вечеру я буду пьян, как Сократ,и румян, как первородный грех…

Я почувствую себя первым земным младенцемобернутым в лохматое полотенце воздуха,и мой папа Адам будет ругать мою маму Евуза то, что она не осталась девой,и тогда я скажу свои первые слова:— Где ж у вас обоих была голова?И они потупятся…Наверное, будет снег,зеленый, как первородный грех,тающий, ласкающий,как мягкие руки всех моих родителейот первых предков,и на моих нервахразвалится тоска, как в гамаке,и у нее в руке будет семь пучихна фитиле свечи,а зачем — я не знаю…

Так и попадаешь в шелестящие иудейские дебри…А я предпочитаю дерби —я поставлю на темную лошадкунедокушенную шоколадку,недогрызенный сухарьи стопарь,а когда она проиграет,я ей это все скормлюи поскорблюо потерянном выигрыше,а она наклонится и шепнет:— Тс-с… Вы выпимши. —Я скажу:— Разве вы офицьянт?Тогда дайте мне винца. —Она скажет:— Я лошадь.Видите, какое скаковое у меня лицо,и длинное,как до зенита линия,и хвост украшает мое пальтецо,оно из лошадиной шкурыи подчеркивает лошадиность фигуры,и между моими копытамиконские яблоки рассыпаны,а когда я бегу, я — конусот праиндоевропейского «konjos».

Я скажу:— Что ж, до свиданья, лошадь. —Выйду по мокрым ступенькам на площадь,и она, увижу, — последний ночной погребок,не запертый на замоки без крыши,подниму голову как можно вышеи спрошу:— Где Бог?А на небе будет написаносамым спесивым курсивом:Р Е М О Н Тно все равно, очень-очень красиво.

февр. 77

КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЛОЩАДЬ

А Комсомольской площади пятнобессонной толкотней обведено.

Три табора в горящих капюшонах,три рынка факелов и кривотолки торжищ,и переходы, как в речах умалишенныхс мельканьем лиц и глянцевых обложек.

Как-будто нитью склеил их паукв трех богадельнях, в трех журналах приключений,в трех вавилонских башнях встреч-разлук,полудорожных тяжб и мелких денег,статей расходов и пустых затейс истерикой кассиров и детей.

Бесплатная ночлежка и больница,пилюля против жизни параличной,где лекарь в рупор лечит от столицыгипнозом — городскою перекличкой.Здесь блатари и лейтенантов женывстречают неизвестного поэта,здесь ходят проститутки и пижоны,карманники и члены Верхсовета.

Здесь чумный дом приезжего народа,кулиса зрелищ чванных и помпезных,здесь сидя спят, здесь курят перед входом,здесь говорят на тарабарщине отъезда,

здесь вечного крученья пересылка,нет языков и общее смятенье,здесь воздух бунта, звук его вполсилы,здесь пахнет человеческой метелью.

16 апр.77

РОЗОВЫЙ ДОМ

В тоскливейший, гнилейший ноябрьский день,когда ноют зубы у заборов и прохожих,сырая штукатурка кидается со стенна затылки крадущихся к птичкам кошек.

Все еще попадается гужевойтранспорт в виде задрипанных лошадок,невероятно вежливых, кивающих вам головой,но немножко нервных от труда и мата.

Они глубоко несчастны, и это легко понять,если принять во вниманье их беспросветные будни:скажем, вас с кирпичами стал бы гонять,под трамваи вон тот краснорожий паскудник.

Гипсовые дурни в разных стойках сереют в садах,простирая смятые кепки в воодушевляюще —— монументальном экстазе,но вороны хмуро гадят им на пиджак,ибо ценят удобства превыше изящных фантазий.

Шоблы одяшек живописно гужуются у пивных,маленько опухнув от пьянок и побоев,и вслушиваются трамваи с разбитых мостовыхв их беседы и пенье речных гобоев.

Как приятно брести с непереломанным хребтомпо целительным улицам волжского Рима,будто снова я, юноша, шествую в розовый дом,где желалось и мне умереть на руке у любимой.

28 ноября 78, Горький

x x x

Руки свести — мост.Губы свести — мозгтысячи синих рыббросит туда — где ты,где твоих ресницдугообразный тростник,где египетский сонв беге песчаных волн,где отстал фараон.Мы на поруки временприняты из тюрьмы,выдвинуты из тьмыподобьем блестящих перилвсем дугового моста, —помнишь, я сотворилтебя из ребра так,как я хотелтысячу жизней назад,так, чтоб края тел,как половины моста,можно было свеститам, где живу я, там где, живешь ты.

7 марта 79

x x x

Розой рта шевельни, наклони мне еев целлофане крылатом улыбки,в целованьи огней, далеко как Нью-Йорк,дома превращаются в белые скрипки,

где гортань переулка суха и узкаи мне кажется стиснутой МХАТом,где оборвано небо, а людская рекатак тоскливо бежит по фасадам, —

улыбнись мне, цветочница, розой в губах —полурозовым миром бесплотным,как младенца в сияньи слепом искупав,научи меня быть беззаботным,

улыбнись мне, несчастье губами раздвинь,как на чаплинской ленте, лакированной дверцей,дорогой, уезжающий лимузинперсонажу такому же в сердце шип вонзил.

28 янв. 78.

НОКТЮРН

Жизнь и улица чужая.Пудренница небольшаясветит в небе.

Ночь по крышам шарит,фонари колеблети, скучая, кожу белит,пахнущую гарью.

Ночь — чечетка на монетах,выпавших из брюк и сумок.

Ночь по темным кабинетампьет чернила у начальстваиз роскошных ручек.

Ночь ставит черные печатито орлом, то решкой,и грызет железные орешкиканцелярских скрепок.

Переулком возвращался —в государственных домахшуровала темень.

Мимо запертых громад,мимо замкнутых воротходит-бродит время, —

тихо табельный беретбраунинг холодныйи вставляет в черный рот,будто мокрый бутербродс сыром в бутербродной.

Ночь коронками жуетчерный йод.

Ночь в каморках затхлых пьетваш чаек.

Ночь в зрачках у нас живет,точно крот

к сердцу роет черный ходчерез кровь.

Город камень вставил в рот,как заика-Демосфен.Он и славен тем.

Ночь не врет.Ночь глотает аскофени молчит,

только иногда бренчитмандолинною струной,и то одной,

тихо,как скребется мышь,тикает тишь.

Зажигается киново весь экран:

комиссар завел «рено»,разработал план.

Он засунул пистолетв плащ реглан,он уже учуял след,и не пьян.

Но мягко спрыгнула с афишгнида-мафия,

ведь за ней не уследишь —и все она возглавила.

Два часа гулял живой,и держал сигару косо —выше сине-бритых скул,и его главмафиозогнул-гнул — не согнул!

Комиссар исчез, сутулясь,с мрачных улиц,

он в горошек разукрашенавтоматами бандюг,

даже тем, кто так бесстрашен,ночью настает каюк.

Да вообще-то он ходил,как индюк…

Так вот комиссар пропал,(что неправильно),хоть истории стопапридавила эту гниду(то есть мафию),я тогда «Пойду-ль я выйду»одним пальцем иполнялв Нижнем Новгородев нежном возрасте,ну а гангстеры меняждали в маленьком кинов серых или черных шляпах,где жужжит веретенои нагретой пленки запах.

Ночь ночью ест бедность.Ночь ночью пьет плесень.Ночь ночует на железекрыш,съезжает с черных лестницпрямо в Рим или Париж,обожает слово «бездна»на пластинках ржавых лезвийи татарский полумесяц, —ночь очень любит тишь.

Спит — протезы прячет в реки,платье по мостам развесив,космы бросив в ветер —в космос фонарей,а нательный крестик,на губах нагрев,вешает на Кремль.

7 марта 79