Виталий Калашников - Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше Страница 9

1984

Работа, выпивка, семья —Вот круг, в котором заперт я.Да и тебе скажу, мой друг,Не выходи за этот круг.Вне круга та же кутерьма —Психушка, КГБ, тюрьма.

1982

Первый порыв после утренней зорькиПоднял волну и ударил по травам,Был он настолько холодным и горьким,Словно пропах пролетевшим составом.

Словно вослед за архангельским скорымС Белого моря по белой равнинеОн проструился стальным коридоромГорькою весточкой, ласточкой зимней.

И просочились прозрачным тоннелемПервые усики будущей вьюги,Вмиг оплетая стволы и колениИ разметая листву по округе.

Листья кружат, и, наверно, с листвоюВетер к калитке прибил телеграмму.Вот я сейчас подниму и открою.Господи, что же там: бабушка? мама?

1985

Что же я тогда имел?Доску я имел и мел.

Что же я нарисовал?Я нарисовал овал.

Точка, точка, запятая,Минус, рожица кривая,

Палка, скалка, огуречик,Вот и вышел человечек.

Человечек-инвалидМне печально говорит:

— Что в пустой гуляешь школе,Снова в детство хочешь, что ли?

1980

Соавторам: Оле, Гоше, Сереже.

Порвались перепонки на крыльях,Затупились на клюве клыки,И уже не хватает усильяПролететь вдоль родимой реки.

На гнезде из хвощей и азалийЯ уже не дождусь ледника,Я хочу, чтобы мне рассказали,Как навеки застынет река.

Я — последний летающий ящер,Свистом крыльев будил мезозой,Я останусь в поре уходящейИзвестковой слоистой слезой.

И когда снова речка растает,Разодрав исторический мох,Пусть слезу, словно книгу, листаетПтеродактиль грядущих эпох.

Пусть прочтут они, как мы любили,Как лились наши песни с небес.О! Великое племя рептилий!О, наш каменноугольный лес!

Мне мечтать и надеяться поздно,Но я должен грядущему спеть,Как случилось рожденному ползатьНад своею эпохой взлететь.

Я — последний летающий ящер,Свистом крыльев будил мезозой,И останусь в веках уходящихСиллурийской горючей слезой.

1989

Геннадию

Смотри-ка, Геннадий, как все вдруг сложилось удачно!Ни войн, ни репрессий, и дельта настолько тиха,Что дух — этот баловень женский, затворник чердачный,Никто не тревожит на лоне любви и стиха.Я думаю, будет опять превосходная осень,Суха и прозрачна, а главное — в меру длинна,И мы все успеем — мы спросим, потом переспросим,Запишем, забросим, а все будет длиться она.Нам времени хватит, чтоб даже в ладу с малодушьемСемь раз отложить и под зиму случайно решить,Что век наш — всего лишь отдушина флейты пастушьей,А наше изгнанье — чтоб дольше могли мы прожить.Наш город так в лоб, напрямик, так неловко нацеленИ занят безвылазно странной такой ерундой,Что, как ни крути — мы до слез с тобой снова оценимЧай с другом, тепло калорифера, женщин с едой.Потерпим немного в своем ожиданье итога,Листва облетает, и смысл по углам растасован,И воздух подернут тончайшей, воздушной тревогой,И люди, как в бомбоубежище, прячутся в слово.В природе, как в партии, всюду развал и шатанье,И все ж не в пример — как достойно сдает рубежи!Как выстрелы редки, как часты и шумны братанья,Где душу не просят, а требуют — вынь, положи!Уже подбирается время витий и наитий,Где хуже татарина лишь Бондаревский один,Который готовит нам множество чудных открытийВесьма ароматных и всеми оцененных вин.И смысл этой жизни вдруг станет настолько понятен,Настолько уж ясен, настолько простого ясней,Что после той пьянки, которую в зиму закатим,Мы снова, к несчастью, забудем его по весне.

1983

Заиграют когда-нибудь легкие флейты!Люди сложат песни о нашей жизни!И пространство ляжет в легчайшем дрейфе,Сквозь века подступая к моей отчизнеПотому что бывают такие годы,О которых мечтают тысячелетья,И последующие народыК губам подносят легкие флейты!Настоящее сохнет от тихой злости —Гложет скука все то, что не лижет зависть,А у нас на пиру есть такие гости,Что у нас на земле еще не рождалисьК нам минувшее протягивает младенцевСквозь века, по цепочке, словно снарядыИ они здесь взрываются зрелым смехом,Улыбаются и садятся рядомПусть грядущее может все — то есть,Все, что казалось волшебными снами,Но потомки ищут радость и совестьВ старой книге с нашими именамиВедь у нас на пиру есть такие гости,Ведь у нас собрались здесь такие люди,Что увидишь сам, перебрав все костиТаких не было, и больше уже не будетИз любой толпы их выловишь взглядом,Без труда узнаешь в любом встречном,Если он хоть миг посидел рядомНа пиру, который пребудет вечноЕсли ты ловец и надежны снасти —И тебя не минует светлая сетка,И исполнится лик твой великим счастьем,И в ладошку ляжет теплая меткаПусть широк вход в мир — некуда шире,Но вход на пир это малая дверца,И все, что длится на этом пире,Словно брачная ночь — в глубине сердца!

1987

Стихи Виталия Калашникова, которые почему-то не нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше

Нет, все-таки есть что-то неисправимо подлое в человеческий натуре. Посмотрите на эта счастливые лица моих друзей с ясно написанным и плохо пропечатанным на них чувством удовлетворения от труда и предчувствием скорого триумфа. Да и тот, кто лежит у них в ногах, еще не знает о своем грядущем коварстве. А ведь всего несколько дней спустя он скачает с дружеского файла не вошедшие в книгу стихотворения и тайно прилепит к готовой, казалось уже, книге этот довесок, этот мешок мусора, эту кучу мраморной крошки, столь старательно отсеченную составителями. А в результате мы снова будем иметь ту необработанную глыбу, которую они с таким трудом разыскали и притащили к себе в мастерскую.

Что за страсть, что за тайные силы двигали им? Бог весть. Характерный пример: увидев, что у подвыпившего и уснувшего за дружеским столом почтенного депутата выпала на колени вставная челюсть, автор аккуратно вставил ее на место, причем не прерывая своего вдохновенного монолога. Откуда эта страсть приводить все к первоначальному состоянию? Нет ответа. Молниеносно возвращаемся к книге.

Так как реставрация в ней отвергнутых составителями стихов не поддается рациональному объяснению (тем более, что автор в основном разделяет вкусы составителей, более того, был бы гораздо жестче в отборе), то нам остается заняться хотя бы их классификацией. Вам, дорогой читатель, предстоит прочесть кучку детских и юношеских произведений, несколько песен, танаисские стихи и много мелочи, среди которой преобладают миниатюры, обращенные скорее к нижним чакрам, нежели к тем зеленым пупырышкам на самых кончиках эманации астрального тела, которые обычно начинают дрожать и медленно вращаться по часовой стрелке при восприятии поэзии. Не имея ничего более сказать, автор все же надеется, что появившаяся так неожиданно (даже для него) интрига скрасит иным несчастным процесс удовлетворения этой странной потребности — читать стихи.

В. Семину

Жила-была изюминка, изюминка в стихах,Поэт ей домик выстроил в строке о лопухах.Но старый злой редактор не выносил стихи,Сказал он: "Нужен трактор в строке про лопухи"."Позвольте, эта строчка как раз для лопуха,Для трактора есть поле или ВДНХ".(А про себя подумал возвышенный поэт:"Изюминку раздавит твой чертов драндулет").Но старый злой редактор имел коварный ум,Ему был нужен трактор, чтоб отобрать изюм.Недаром ночью темной он изучил стихиИ мыслью вероломной обшарил лопухи.И в них нашел он домик изюминки моей,И выхватил он ломик и начал клясться ей:"Изюминка, родная, зачем тебе поэт?Ты здесь совсем одна, я искал тебя сто лет.Тебя я завтра выну из мерзкого стиха,А в строчку трактор вдвину на место лопуха".Но кто не видит лунки под старческой губой,Куда стекают слюнки полоской голубой?И пусть редактор ломом ей стекла разбивал,И пальцем загрязненным по стенам ковырял,Она забилась в угол и плакала всю ночь,И призывала друга, а друг не мог помочь.Но утром он ворвался — блистательный поэт,Надменно разрыдался и очень крикнул: "Нет!"Тут разразилась битва — чудовищная сечь.Блистала, словно бритва, отточенная речь.(Ведь дрались не мечами редактор и поэт,А дерзкими речами сражались десять лет).Но вот добил злодея сжигающий глагол,Злодей воскликнул "Где я?" — и грохнулся об пол.Но отдал душу богу истерзанный поэт —Он сил потратил много, когда он крикнул: "Нет!"Осталась лишь изюминка, изюминка в стихах,И ржавый трактор в мертвых редакторских рукахИ вот за все за это, от женщин до коров,Навидят все поэтов, а не редакторов.

1812