Александр Кердан - Звёздная метка Страница 11

– Mersi[19], графиня. Я много думал о вас со дня нашего знакомства… Мне, напротив, показалось, что прошла целая вечность…

Она словно не услышала этих слов:

– Николя совсем недавно был у меня…

Панчулидзев опешил:

– Как? Он давно должен быть в Вашингтоне.

– Helas[20], должна вас огорчить. Он уехал из столицы не далее как вчера. Перед самым отъездом заходил попрощаться. Тогда и попросил меня передать свой дагерротип подателю условного знака. Право же, князь, всё это так похоже на милую детскую игру. Впрочем, Николя всегда был таким выдумщиком…

Панчулидзев принял дагерротип, с которого на него с загадочной улыбкой взирал друг детства.

– И это всё, что просил передать мне Николай? – убирая карточку в карман, спросил он. – Странно, он писал ко мне, уверяя, что от вас я смогу узнать подробности того, что с ним приключилось…

Полина развела руками:

– Нет, больше ничего поведать вам, князь, я не могу. Да и что такого может с моим кузеном приключиться?

– Так, Мамонтов – ваш кузен?

– Как говорится, седьмая вода на киселе… Моя матушка была кузиной его отцу, Михаилу Алексеевичу… Но мы всё равно дружили с Николя. Он меня смешил… – она улыбнулась каким-то своим воспоминаниям и добавила: – Il est si distingué[21]…

– Странно, un ami ďenfauce[22] никогда не рассказывал мне о вас… – задумчиво произнёс Панчулидзев.

Она мило отпарировала:

– И мне о вас он ничего не говорил, хотя ваша фамилия, князь, мне и при первой встрече показалась знакомой. Может быть, чаю изволите?

Усилием воли он подавил в себе желание побыть с нею подольше:

– Благодарю, графиня, я и так рискую показаться назойливым. Может быть, в другой раз, если вы позволите…

– При случае буду всегда рада видеть вас, – она снова стала непроницаемой и отстранённой.

Всю обратную дорогу Панчулидзев размышлял о своём визите к Радзинской, недоумевая, что случилось с нею за прошедшие месяцы: или она так переменилась к нему, или он сам вообразил непонятно что? Не давал ему покоя и полученный дагерротип. Что означает сей подарок, каким образом он поможет раскрыть тайны, которыми пронизано письмо старого друга? Почему Николай оставил дагерротип именно у Полины? Какие отношения связывают их?..

Когда Панчулидзев подошёл к Дворцовому мосту, у него вдруг возникло ощущение, что за ним следят. Он несколько раз внезапно останавливался и озирался по сторонам. Ничего подозрительного не заметил, но странное ощущение так и не оставило его до самого дома Громовой.

В квартире он зажёг лампу и принялся разглядывать дагерротип. Карточка была самой обычной: на лицевой стороне портрет друга, сидящего в мягком кресле с подушкой под голову и какой-то книгой в руках, на обороте – обычная серая картонка: ни одного слова, никакого знака… Он взял лупу и вгляделся в детали.

Прочел золотую тиснёную надпись: «Светопись. Дагерротипная мастерская господина Левицкого». И ниже – адрес, набранный более мелким петитом: «Невский проспект, 28». Панчулидзев знал это заведение, расположенное напротив Казанского собора. Сам фотографировался там при поступлении в университет… Сидел в том же кресле. Высокие подушки охватывали голову, делая попавшего в кресло неподвижным, словно статуя в Летнем саду.

Панчулидзев стал разбирать название книги, которую держал Мамонтов. Надпись была сделана по-английски. С этим языком Панчулидзев был не в ладах, несмотря на свою предрасположенность к языкам, которую отмечали даже профессора в университете. Впрочем, здесь он обошёлся без словаря. На книге значилось: «Walter Scott. The Antiquary». Конечно же, это роман Вальтера Скотта «Антикварий», изданный в шестнадцатом году в Англии. Матушка Варвара Ивановна, великолепно владевшая английским, читала его Панчулидзеву в детстве, сразу же делая перевод. Она пыталась привить Георгию любовь к языку Шекспира и даже заставляла учить наизусть цитируемые в романе стихи.

Панчулидзев поднатужился и припомнил один из эпиграфов, нравящийся Варваре Ивановне: «Я знал Ансельмо. Умный, осторожный, Он с мудростью лукавство сочетал…»

Конечно, Николай неспроста на фотографии сидит с «Антикварием» в руках. Это знак, вне всякого сомнения. Но вот какой?

Панчулидзев стал припоминать сюжет романа, искать в нём какую-нибудь зацепку. Но сколько ни бился, ничего путного в голову так и не пришло, кроме того, что всё в этом романе связано с секретами и разоблачениями, которые герои раскрывали, срывая маски со своих противников. Может быть, и ему следует сорвать маску с фотографии?

Оглядев дагерротип ещё раз, meo periculo[23] он осторожно оторвал картонку, к которой была приклеена карточка. Увидел на её обороте надпись: «Английская набережная, 18. Петербургский частный коммерческий банк братьев Елисеевых. Сейфовая ячейка № 11 (до востребования)».

Как выглядит сейфовая ячейка, каким образом он получит доступ к ней – Панчулидзев не знал. Однако это было уже что-то реальное, и он решил действовать sine mora[24]. Дорожный паспорт был при нём: по возвращении в столицу он ещё не успел снести его в адресную экспедицию. Помимо паспорта, на всякий случай, Панчулидзев прихватил с собой и грамоту на дворянское достоинство и отправился в банк.

В банке он, не впервой за последние дни, убедился, что будь ты хоть семи пядей во лбу, а встретят тебя по одёжке. Новое платье Панчулидзева вкупе с княжеской грамотой произвели на банковского служителя должное впечатление.

Он сразу встал во фрунт и, хотя довольно долго и придирчиво проверял его бумаги, но то и дело извинялся за формальности, неизбежные при подобной, новой для банка, услуге. Удостоверяясь, что перед ним тот самый клиент, на чьё имя открыта ячейка, служитель вручил ему ключ и проводил в комнату для хранения ценностей, где оставил Панчулидзева одного.

С замиранием сердца Панчулидзев раскрыл дверцу своей ячейки и увидел в глубине её небольшую записную книжку. Вещица была дорогой, с золотым обрезом, в зелёном сафьяновом переплёте, с золотой же застёжкой.

Он раскрыл книжку и сразу узнал почерк друга.

Пишу эти записки, не помышляя состязаться с теми, кто полагает себя сочинителями, одарёнными талантом связывать буквы в слова, а слова соединять в предложения. Доверяю бумаге мои мысли и чувства с одной целью: лучше разобраться в том, что со мной произошло и что может ещё произойти в дальнейшем.

Вести дневник, как это принято у многих людей моего круга, мне лень, да и полагаю бессмысленным это занятие. Станешь писать в дневнике хулу на сегодняшний день, желчно высмеивать всё происходящее, самому после будет стыдно за подобную оценку; если же, напротив, будешь смотреть на окружающее восторженно, через розовые стёкла, неизбежно утратишь честный взгляд на вещи и события, что не менее постыдно…

Посему и избрал я род записок, где, не особенно привязываясь к хронологии событий, без обязанности ежедневно отчитываться в каждой мелочи, надеюсь остаться в должной мере справедливым к себе и к другим.

…Всё началось в университете, со встречи с Профессором (буду называть его именно так, ибо он вряд ли повинен в чём-то худом, скорее всего искренне заблуждающийся или чрезмерно доверчивый человек, как и я в недавнем прошлом).

Нашу встречу я запомнил в подробностях, точно она случилась вчера.

В переполненной аудитории нашего историко-филологического факультета, где помимо нас, студентов, сошлись, как нарочно, ректор Альфонский, старичок генерал – попечитель университета, профессора Чичерин и Сергиевский, какие-то незнакомые мне два батюшки с животами непомерных размеров (для всех них впереди были поставлены мягкие стулья с высокими спинками), необычно широко шагая, появился маленький человек с непропорционально большой головой, смуглым лицом, в очках синего цвета. Он взошёл на кафедру и заговорил быстро, как будто экспромтом, с заметным южнорусским акцентом:

– Милостивые господа, чтобы войти в интересы нравственной жизни русского народа, надобно сначала разобраться в истории философии… При взгляде на любой предмет у нас невольно родится вопрос: от чего он произошёл, какие его свойства? То есть самый простой анализ вещей, подлежащих нашему чувству, приводит нас к размышлениям о причинности и свойствах. Но свойства вещей постоянно изменяются, и ни одной вещи мы не можем приписать какого-то постоянного, несокрушимого качества. Вода делается паром, пар сгущается в облако, облако со временем разрешается водой…То же и во внутреннем мире духа человеческого. Воображение строит образы, но рассудок разбивает их; чувства наши враждуют с холодным рассудком, а рассудок никак не может примириться с тем, что мы называем совестью. Как подчинить мышлению эти непрерывные изменения вещей, как примирить с разумом все названные противоречия? Где найти точку опоры? Если огонь погас, то он перестал быть огнём, а если он – огонь, то не должен гаснуть. Так, подступая с анализом к простым выражениям обыденного смысла, мы встречаемся с философией, которая пытается примирить те противоречия, что открываются в вещах мыслящему духу…