Александр Кердан - Звёздная метка Страница 19

Завалишин устроился на краю дивана рядом с Полиной и не без скрытого удовольствия прокомментировал:

– Это вовсе не трудно, графиня. Народ русский – народ благодарный, чувствительный зело и, в отличие от многих, причисляющих себя к нашему кругу, обладает хорошей памятью: добро не забывает… Каторжники беглые и местные обитатели, видите ли, считают меня в какой-то степени своим. Дескать, как и они, был на каторге, властью самодержавной обижен. И хотя зовут по привычке «барином», но полагают, что я – барин справедливый, за простой люд пострадавший… Только это и объясняет тот удивительный факт, что, находясь в подобном вертепе не один день, я ни разу не прибег к voie de fait[35]…

Он усмехнулся и развёл руками, мол, ничего особенного я и не совершил.

– Вы, как я погляжу, господин Завалишин, не очень-то цените тот подвиг, что совершили для народного освобождения… Я и мои единомышленники… мы почитаем вас за настоящего героя, за революционера… И вот сейчас я не верю своим ушам: неужели вы, пройдя столько испытаний, можете говорить о своих страданиях с усмешкой? Я читала, как мужественно вы вели себя в Сибири, как боролись за справедливость, даже закованный в кандалы… «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой!»[36] Разве вы считаете вашу жизнь напрасной? Неужели вы разочаровались во всём?

Завалишин встал, неторопливо прошёлся по кабинету, остановился перед Полиной, глядя на неё сверху, как смотрят на малое дитя, сказал примирительно, с отцовской интонацией:

– Вы ещё так молоды, мадемуазель, и не знаете, что любой, кто в юности – революционер, тот в старости непременно сделается самым отъявленным консерватором. Если, конечно, прежде не угодит на гильотину. А она быстро избавляет от страсти к переворотам. Уж поверьте мне, старику, сия метаморфоза – непременное следствие взросления…

Панчулидзев даже зааплодировал. Завалишин всё больше нравился ему. Полина вспыхнула, раскрыла рот, чтобы горячо возразить, но тут вошёл буфетчик. Он принёс на подносе графин с настойкой, письменный прибор и бумагу. Достал из шкафчика гранёные рюмки, разлил по ним настойку и удалился.

Завалишин, по-моряцки крякнув после принятой чарки, придвинул к себе лист и прибор, взялся писать записку своей бывшей квартирной хозяйке. Полина глядела на него с тем сладковато-постным выражением, с каким глядят на юродивых, когда в любом их бормотании пытаются угадать некое скрытое значение. Ей не терпелось продолжить начатый разговор.

Не дождавшись, когда он закончит, она спросила:

– А что вы, господин Завалишин, позвольте узнать, думаете о Бакунине? Уж он-то, вне всякого сомнения, настоящий революционер, борец за народное счастье, для которого никакое, как вы изволили выразиться «взросление» не страшно… Вы, должно быть, читали его «Революционный катехизис», что вышел в прошлом году?

Завалишин, не поднимая головы и не отрываясь от своего дела, пробормотал:

– Да уж, Мишель – революционер из новых… Правая рука не знает, что творит левая…

– Как это? – простодушно улыбнулся Панчулидзев.

– А вот так! Одной рукой он пишет в своих прокламациях, что государство надо упразднить как таковое. Другой – строчит статьи в защиту генерал-губернатора Восточной Сибири…

Полина не преминула показать свои познания в данном вопросе:

– Вы говорите о Муравьёве-Амурском, с кем вы разошлись во мнениях о судьбе русских колоний на Аляске и вели полемику в вопросе дальнейшего укрепления России в Восточной Сибири?

Завалишин удивился:

– Графиня, вы читали мои статьи? Да, вы абсолютно правы, речь идёт именно о графе Николае Николаевиче Муравьёве-Амурском, которого господин Герцен, так почитаемый нынешней молодежью, прямо называет одновременно и деспотом, и либералом. Ну, да я лично думаю, что деспот в нём всё-таки преобладает… Речь даже не о наших разногласиях по колониальному вопросу. Тут другое примечательно. Когда мы с Петрашевским в пятьдесят девятом году обвинили Муравьёва в произволе по отношению к переселенцам, доказали явное казнокрадство чиновников его администрации, не кто иной, как Бакунин тут же бросился защищать царского наместника. Ещё бы! Ну как не порадеть родному человечку: ведь Муравьёв-то ему дядюшкой приходится…

– Что вы говорите: Бакунин и Муравьёв – родственники?

– Абсолютно достоверно. Хотя ни тот, ни другой публично признавать это не любят. Именно Муравьёв в своё время попросил, чтобы Государь Александр Николаевич заменил Бакунину равелин сибирской ссылкой. Думаю, что и побег за границу он ему помог устроить, когда очередная просьба о помиловании племянника успехом не увенчалась…

– Но разве человек, который для империи явился, можно сказать, дальневосточным Ермаком, который присоединил к Отечеству нашему земли по Амуру и всё Приморье, не достоин заступничества, пусть даже от собственного племянника? – спросил Панчулидзев, алкая справедливости.

Завалишин отложил ручку с металлическим пером в сторону и сказал запальчиво:

– Вот и Бакунин говорит то же самое. Мол, как это вы, благовестники новой России, защитники прав русского народа, могли не признать, оклеветать, принизить его, так сказать, лучшего и бескорыстнейшего друга? – он ещё более возвысил голос. – Заявляю вам ответственно: всё в словах Бакунина о Муравьёве-Амурском – чистейшая ложь. Не граф со свитой чинуш, а капитан Невельской со товарищи беспримерным подвигом своим подарили России и Приамурье, и Сахалин. И совсем уж не так бескорыстен был граф Муравьёв на посту генерал-губернатора. И пост сей, к слову, он покинул сразу же после побега Бакунина. И его идея о создании Сибирских соединённых штатов, которые могли бы вступить в федеративный союз с Северо-Американскими Штатами, – самая что ни на есть вредоносная и разрушительная для государства нашего. Неспроста после отставки Муравьёв удалился для проживания не куда-нибудь, а в Париж, где и его племянник Бакунин тогда обретался. Всё это масонские штучки! Вы разве не знаете, что Бакунин – известный фармазон? Мне думается, и дядя его тоже состоял в ложе…

Произнеся эту длинную и гневную тираду, Завалишин резко умолк и сидел отрешённый, думая о чём-то своём, словно вовсе забыл о собеседниках.

Полина и Панчулидзев тоже молчали. В щелях деревянной стены кабинета совсем по-домашнему зачвиркал сверчок. Вдруг Завалишин так же резко взялся за перо, бисерным, ровным почерком лихорадочно дописал записку, свернул листок, надписал сверху адрес и протянул Панчулидзеву.

Они как-то быстро и неловко простились.

Панчулидзев и Полина спустились вниз, вышли из «Сибири» и двинулись прочь. Уже знакомым проулком вышли на рыночную площадь. Туман здесь так и не рассеялся, но осел, стал менее густым. Видны были ржавые крыши и стены трёхэтажных неказистых домов, обступивших площадь.

По дороге они наткнулись на двух дерущихся нищих. Лица их были разбиты в кровь, они лупили друг друга, падали наземь, снова поднимались, схватывались, кряхтя и матерясь, вырывая друг у друга кусок варёного горла. На них никто не обращал внимания. Так же дымили котлы торговок, сновали вокруг них, прося подаяния, худосочные и грязные дети.

– Что же вы делаете! Прекратите! – не удержался от замечания Панчулидзев.

Нищие как-то враз прекратили драку и зло уставились на них. Раздался поток отборной ругани!

Панчулидзев и Полина почти бегом пересекли площадь и по Подколокольному переулку вскоре очутились на Яузском бульваре. Здесь они перевели дух, и Панчулидзев сказал, не скрывая злой иронии:

– Вот он, мадемуазель, ваш хвалёный народ… И вот для подобного отребья вы и ваши единомышленники хотите свободы?!

Полина бросила на Панчулидзева гневный взгляд и промолчала, только стиснула тонкими пальцами его руку, на которую опиралась.

Локомотив тяжело дышал и фыркал паром, как усталая лошадь. Прозвучал уже третий колокол, когда в купе к Панчулидзеву с Полиной вошли попутчики: молодой человек, по одежде и манерам похожий на иностранца, и мужчина постарше. В нём Панчулидзев с радостью узнал отставного моряка Иляшевича.

– Князь, вы? Приветствую вас, ваше сиятельство? – воскликнул он, вытирая взмокшую лысину клетчатым платком.

– Здравствуйте, ваше высокоблагородие…

– Следую к сестрице моей, Авдотье Николаевне, на именины, – отрапортовал Иляшевич. – Сродственница моя, лет пять как овдовела и проживает в полнейшем одиночестве и благонравии от Нижнего верстах в пятнадцати, в мужнем наследственном именьице. Она, доложу вам, ангел чести, доброты и деликатности и давно уже зазывала меня к себе погостить. К оной пристани, ваше сиятельство, и держу нынче курс моего, прямо скажем, потрёпанного житейскими бурями фрегата, кхе-кхе!

Панчулидзев представил Иляшевичу Полину. Полина улыбнулась, ослепительно блеснули её ровные зубы. Старый моряк подобрался, выпятил грудь, глаза у него заблестели. Он снова протёр лысину платком и склонился, целуя кокетливо поданную ему ручку. Панчулидзев давно приметил, какое впечатление производит Полина и на стариков, и на молодых кавалеров. Стоит ей где-то появиться, все сразу начинают виться вокруг, как мухи подле чашки с мёдом. Он видел и другое – ей нравилось дразнить мужчин, метать в них взгляды, а после делать вид, что те ей совсем не интересны, словом, взбрыкивать, как норовистая кобылка. Её кокетство бесило его. Но он никак не мог избавиться от чувства острого восхищения её красотой и милой, детской непосредственностью, за которой скрывалась какая-то непонятная ему игра.