Александр Чернобровкин - Князь Путивльский. Том 1 Страница 19

– Гоните их к чертовой матери! – орал боярин своим холопам, которые с копьями и дрынами пытались подступиться к непрошеным гостям.

Увидев меня, Епифан Сучков замер с открытым ртом. Очередная порция ругани, видать, застряла в горле, потому что боярин издал звук, что-то среднее между рычанием и хрипением, и скрылся в доме, громко хлопнув тяжелой дверью. Его холопы тоже передумали нападать и дрыстнули в разные стороны. Даже бабы, стоявшие возле людской, словно растворились в воздухе.

– Рассредоточиться и слезть с коней! – приказал я своему отряду.

Сам заехал в промежуток между амбаром и избой, чтобы в меня труднее было угадать стрелой, слез с коня, отвязал арбалет, рычаг для натягивания тетивы и колчан с болтами. Зарядив болт, спросил у воеводы Увара Нездинича:

– Будет биться до последнего или сдастся?

– Не из тех он, которые до последнего, – злобно оскалившись, ответил воевода. – Хотя терять ему уже нечего…

– Вот-вот, крыса, загнанная в угол, превращается в дракона, – согласился я.

Со стороны терема вылетела стрела, ранила в руку дружинника, который стоял в дверях конюшни. Я присел и выглянул из-за угла людской. Стреляли из левого окна, раму со стеклами из которого вынули. Лучник – не разглядишь кто, на свету только лук – выцеливал кого-то возле конюшни. По себе знаю, мероприятие это такое увлекательное, что забываешь об осторожности. Я выстрелил раньше его. Мне показалось, что болт и стрела чуть не встретились в полете. Конечно, было не так, но, судя по тому, как дернулся, а потом упал лук, с телом лучника мой болт не разминулся. Я зарядил второй болт. К сожалению, больше никто из окна не стрелял.

– На ту сторону есть окна? – спросил я воеводу.

– Ни окон, ни дверей, – ответил Увар Нездинич.

– Тогда будем выкуривать боярина Сучкова, – решил я. – Пусть тащат сено к терему. Обложим и подожжем.

– Добро все сгорит, – предупредил воевода.

– Мои дружинники мне важнее, – сообщил я.

– Оно, конечно, правильно, – нехотя согласился воевода Увар. – Может, он передумал, поговорю с ним?

– Поговори, – разрешил я. – Пообещай, что выпущу всех, кроме него и старшего сына. Без вещей и денег, но дам телегу, запряженную лошадью.

Воевода Увар Нездинич подошел к терему и позвал боярина. Епифан Сучков опасливо выглянул из левого окна. Вид у него был не боевой. Воевода передал ему мои условия. Боярин в ответ крикнул:

– Нету больше сына! Убили, гады!

Наверное, это его сын стрелял из окна. Первый серьезный бой стал для него и последним.

– И всю семье погубишь, – продолжил воевода Нездинич. – Не сдашься, подожжем терем. Тогда пощады никому не будет.

Боярин Епифан Сучков схватился правой рукой за бороду, подергал ее, словно тряска помогала думать.

– Пусть князь крест целует! – потребовал боярин.

Я прислонил к стене арбалет, из которого так и тянуло выстрелить в Сучкова, подошел к терему. На шее на шелковом гайтане у меня теперь все время висел серебряный крестик, хотя не люблю какие бы то ни было хомуты.

– Выпущу твою семью без вещей и денег, дам телегу с лошадью. Все дружинники, которые прискакали со мной, со мной и уедут в Путивль, за твоими не погонятся, – пообещал я и поцеловал крестик.

– Твое слово свято! – предупредил боярин Епифан.

Как догадываюсь, он просто тянул время, не хотел умирать.

– Можешь проследить, как они уедут, – разрешил я.

– Нет, пусть заберут мое тело и похоронят в Новгород-Северском, – отказался боярин.

Он вышел вместе с семьей – женой и четырьмя детьми, тремя девочками, старшей из которых было лет тринадцать, и мальчиком лет семи. Жена была рыхлой женщиной с высокомерным лицом, сильно набеленным и нарумяненным. В ушах висели золотые серьги с красными камнями, вроде бы рубинами, на шее – что-то типа мониста, в котором золотые круглые монеты чередовались с золотыми ромбиками, на каждой руке по золотому браслету. И это в будний день. Представляю, сколько на ней металла в праздники. Старший сын любовью к блестящим предметам, видимо, пошел в нее. Точнее, уже отходился.

– Снимите с нее побрякушки, – приказал я.

Были золотые сережки и у всех трех дочек. Я приказал не трогать их. Проверим сотника Мончука.

Кто-то из дружинников прикатил из конюшни колоду и принес топор. Что там на ней рубили, не знаю, но верхнюю сторону покромсали основательно. Боярин Сучков стал перед ней на четвереньки. Долго вертел головой, выбирая удобное положение. Можно подумать, что собирается лежать на колоде несколько часов. Белые руки с пухлыми пальцами уперлись в утоптанную землю, светло-коричневую, с тонкими трещинами. Дождя давно не было.

– Действуй, – приказал я воеводе.

На лице Увара Нездинича появилась шальная улыбка. Он поплевал на руки, точно собирался долго колоть дрова, взял топор и, крякнув, рубанул. Звук был глухой, железа о дерево. Казалось, что мяса и костей на пути лезвия и не было. Голова плюхнулась рядом с колодой, а туловище какое-то время оставалось неподвижным. Сердце еще билось, и кровь толчками выплескивалась из остатка шеи на лезвие топора, на изрубленную поверхность колоды. Вот туловище поползло, завалилось на левый бок.

Заголосила боярыня, а за ней и дочки.

– Посадите их в самую плохую телегу, запряженную самой чахлой лошадью, и пусть катятся, куда хотят, – приказал я и пошел в терем.

Никогда раньше не бывал в боярских домах. Они меня не приглашали, а самому напрашиваться не хотелось. Первым помещением были сени, в которых стояли две лавки. Обе заеложены. Наверное, на них спят слуги. Дальше крестовая комната, завешанная икона от потолка до пола. Две большие – девы Марии и какого-то мужика с седой бородой – с золотыми окладами, остальные с серебряными. Плюс куски материи с золотым и серебряным шитьем. Два складня из трех частей. На них какие-то сюжеты библейские. Библию я читал в познавательных целях. Надо же знать, откуда есть пошла фантастика ненаучная. Только сюжеты определить не сумел, потому что христианскую символику не знаю и знать не хочу. В эту эпоху в символах больше информации, чем в рисунках и текстах. Под большими иконами чадили лампадки бронзовые на длинных цепочках. Дальше была спальня с широкой кроватью, не застеленной. Подушек пять штук, две большие и три поменьше. Одеяло из беличьих шкурок, нашитых с одной стороны на холст. Простыня тоже льняная, но потоньше. Последняя комната была глухой. То ли туалет, то ли кладовая, то ли кабинет, то ли все вместе. Там стоял столик, на котором лежала открытая книга с листами из тонкого пергамента. Это был Гомер на греческом. Как много нам открытий чудных готовит нездоровое любопытство! Рядом стояла табурета трехногая и другая, на четырех ногах и дыркой посередине. Под дыркой находился высокий и с широким горлом горшок глиняный с водой. Унитаз, однако. Возле стены занимали место два больших сундука. В одном лежали дорогие ткани, в другом – восточные специи, золотые и серебряные изделия, в основном посуда, и несколько десятков серебряных слитков в виде вытянутых шестиугольников – черниговских и киевских гривен, местных денег. Черниговская гривна весила грамм двести, а киевская примерно на четверть меньше. Их рубили на четыре части и получали четыре рубля. Роль более мелких денег выполняли монеты, в основном византийские и западноевропейские, хотя попадались и русские времен князей Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого, и арабские, и черт знает какие. На старой монете чеканили своего монарха, и в результате трудно было понять, чья она. Впрочем, это мало кого интересовало. Монеты принимали на вес. Оба сундука я приказал погрузить на телегу, а также чешуйчатый доспех воеводы и кольчугу и шлем его сына. В кольчуге была свежая дыра от болта. Остальное заберем завтра.