Бриллианты безымянной реки - Татьяна Олеговна Беспалова Страница 31

– Как кандидат в члены КПСС… – начал было он, но его гневную тираду прервал отдалённый звук, отразившийся многоголосым эхом от склонов окрестных унылых сопок.

– Лодка. Мотор «Вихрь». Двадцать лошадиных сил, – проговорил Георгий. – Такие моторы у рыбнадзора…

– Нам предстоит неприятная встреча? – спросил я не без ехидства.

– Мои хорошие знакомые, и, скорее всего, они просквозят мимо. А вам лучше лечь спать. Завтра с раннего утра в дорогу. Вот таблетки.

Он вытащил из кармана облатку. Выдавил несколько таблеток на ладонь. Пустую облатку кинул на тлеющие угли. Она занялась и сгорела прежде, чем я успел прочесть название препарата.

– Глотай все. Не сомневайся. Я врач. Пусть и не человеческий, но врач. Будешь хорошо спать. А назавтра Аграфена заговорит твои рёбра. У нас больниц хороших нет. Лечимся народными средствами и димедролом.

Я принял из его чумазой ладони и проглотил несколько таблеток. Не ведаю, почему, но мне хотелось повиноваться этому человеку. Из нас троих один лишь Георгий наверняка знает, что следует делать любому из нас каждую минуту. В его голове существует некий план. Стратегический глобальный план. План, не скопированный из газетных передовиц, не спущенный вышестоящим партийным комитетом, не навязанный очередным заседанием месткома. План, ведущий к личному материальному процветанию, к хорошей, благополучной, спокойной жизни, без социалистического соревнования, без опостылевшего духа коллективизма, без декларируемой и поощряемой личной бедности как духовного выбора в пользу общественного богатства. Наоборот, жизненный план Георгия – это торжество индивидуальности. Уверен, Георгий, скорее всего, знает моральный кодекс строителя коммунизма наизусть и никогда не станет отрицать своей приверженности ему. Однако живёт Георгий по своему собственному, самостоятельно разработанному и утверждённому кодексу, мало согласующемуся с идеологическими доктринами КПСС.

Возможно, жизненный план и поведение Георгия не соответствуют моральному облику советского человека, и всё же взгляды на жизнь ветеринарного врача из Якутии вызывали во мне большее доверие, чем все результаты изысканий московского института «Гидропроект» за все годы его существования, со всеми его месткомами, парткомами, учёными советами и прочей идеологической и научной инфраструктурой.

С такими мыслями я забрался в спальный мешок, пропахший табаком, рыбьей чешуёй и дымом костра. Теперь я знал и различал эти запахи. Некоторое время я устраивался, стараясь улечься так, чтобы не было больно рёбрам.

Засыпая, я наблюдал чернеющие на фоне серого неба силуэты: Осип вернулся в лагерь с добычей. Георгий встретил его неприветливо, критиковал за долгое отсутствие, добычу оценил низко: тощенькие какие-то.

– Это потому, что весна. Весной зверь голодный. – Осип приводил ещё какие-то оправдания, многословные и не вполне понятные мне, москвичу.

Георгий настаивал, отметая оправдания охотника.

Без сомнения, несмотря на разницу в возрасте, Георгий доминировал над старшим по возрасту Осипом. Осип же, в свою очередь, относился к оценкам Георгия с уважением, показавшимся мне вполне искренним, и принимал его мнение с видимым удовольствием. Такое положение дел меня устраивало, потому что русский Георгий в целом казался мне существом более понятным, чем эвенк Осип. Небольшую тревогу вызывал лишь непонятный мне язык, который оба порой использовали, перебрасываясь короткими фразами. Я прислушивался к звучанию незнакомых фонем. Они баюкали меня, как убаюкивает монотонный звук морского прибоя. Минуты текли. Дрёма становилась всё гуще, всё тяжелей. Моё забытьё несколько рассеялось, когда собеседники снова перешли на понятный мне русский язык.

– Позаботься о нём. Видишь, он тоскует. Про отца он всё выдумал, а мать и вправду любит.

– Жалеешь его? Не волнуйся, позабочусь.

– Не жалею. Мать станет искать его.

– Понимаю. Это нормально. Пусть ищет.

– Ты не понимаешь, а я понимаю! Я тоже по матери тоскую.

– Так померла ж она. Вот и светлая ей память. А тосковать-то зачем?

– Мать моя потому что! Это для вас, для эвенков, есть только рай, а для нас это по-разному. Скорее всего, моя мать по грехам своим в аду. Есть о чём тосковать. Понял?

Осип покачал головой. Лицо его, осенённое обычной вежливой улыбкой, казалось мне непроницаемым, а потом и вовсе исчезло.

Сквозь сон я время от времени слышал колокольчик, позвякивавший на шее оленя. Слышал, как Осип прощался с Георгием. Слышал надрывный стрёкот лодочного мотора и плеск воды. Это другая, встречная, лодка уносила Георгия прочь. Я не задавался никакими вопросами. Скованный небывалой апатией, я ничего не планировал, не размышлял о завтрашнем дне. Даже рогатый зверь Осипа перестал меня пугать и с наступлением настоящего, яркого, дня я без трепета улёгся возле его копыт на дно лодки.

Так продолжилось моё плавание в неизвестность. Камни, врученные мне Георгием, заметно увеличили вес моего невеликого багажа. Колыхаясь на волнах полузабытья, я грезил о том, как продемонстрирую Цейхмистеру свои находки. Как поразится он. Как алчность оживит его пустые глаза.

* * *

Лодка ткнулась носом в берег, и олень, который почему-то не был привязан, тут же соскочил в воду. Выбравшись на берег, он быстро скрылся в зарослях. Скоро мы перестали слышать и его колокольчик.

– Он найдёт дорогу. Не волнуйся. Там у меня загон и конюшня, и амбар. У оленей свои дела. Он побежал кормиться и тебя больше не тронет.

Сказав так, Осип накинул на мои плечи ветровку из плотного брезента. Я попытался отмахнуться, но каждое движение приносило столь острую боль, что оспаривать его заботу не оставалось сил. Насекомые донимали, лезли в глаза и ноздри, шевелились в волосах. При движении на лодке их сносило свежим ветерком. Здесь, на берегу, единственным спасением от них становилась нелепая шляпа с вуалью накомарника. Точно такую я приобрёл в галантерее города Ч. Но моя новая шляпа осталась на кровати в снятой мною комнате, а навязанный Осипом аксессуар радовал знакомыми уже ароматами костра и рыбьей чешуи.

В ветровке и накомарнике было жарко. Сломанные рёбра напоминали о себе периодической острой болью. В воздухе стоял непрерывный гул – вокруг меня вились кусающие твари, а ведь с воды эти берега казались раем земным.

– Иди туда! – Осип махнул рукой, указывая мне направление. – Там увидишь женщину. Не очень старую. Кэрэ куо, но это не Синильга. – Он лукаво улыбнулся. – Кэрэ куо – моя жена.

– Видите ли, я не могу идти – дышать тяжело! – ответил я.

Меня раздражала его радостная ирония. Завёз меня, больного, в какую-то глушь и смеётся.

– Она вылечит твои рёбра и ответит на многие вопросы. Моя жена… – Он умолк на минуту, подбирая слова.

– Она шаманка? – не скрывая иронии, спросил я.

– Таких, как она, на всю Саха осталось трое человек. Иди-ступай, – произнёс Осип, отмахиваясь от меня, как от назойливого комара.

И я пошёл, поковылял, стараясь