Империя знаков - Ролан Барт Страница 20

Бартом, притом что в большинстве случаев это были тексты «n-ной итерации» (японский → английский/немецкий → французский → японский), в которых с трудом угадывались известные оригиналы хайку (их Со Сакон также нашел и поместил в текст перевода). Этот же бартезианский «принцип деликатности», уважения к чужому фантазму и его личным смещениям, был соблюден и в английской версии ИЗ. Дилемма «Книга Барта» vs. «Книга о Японии» не разрешается: и то, и это. В определенной степени текст ИЗ уходит корнями в историю и традицию западной японистики – как современной Барту, так и довоенной, на структурном уровне в чем-то с неизбежностью повторяя ее ходы и аберрации, но как бы уже на следующем, «закавыченном» этапе.

Первыми европейцами, увидевшими настоящую Японию, были, как известно, португальцы [93], однако не будет излишним преувеличением заметить, что именно Франция (разумеется, среди прочих), явилась законодательницей западной моды на Восток и все восточное. Сейчас уже можно наверняка сказать, что это сюжет известный, избитый, «раскрученный» и даже, как следовало ожидать, у многих вызывающий неприязнь и отвращение (начиная с ориентализма вообще, с «шинуазри», с первого выставочного «japonisme», или японизма, с его коллекционированием лаков, ширм, масок, гравюр Хокусая, – и далее, через американизированный и популяризированный битниками дзэн под командованием Дайсэцу Судзуки, вплоть до относительно недавних субкультурных веяний/увлечений вроде манга-аниме-каваии).

Западные путешественники, дипломаты, писатели и художники создавали образ «прекрасной Японии» для широкого западного потребителя товаров и образов, но нельзя забывать, что из этой очарованности в какой-то момент возник и профессиональный, научный интерес к Востоку. Французский, британский, американский и русский научные подходы к изучению различных культур Востока развиваются «ноздря в ноздрю». Если португальцы и голландцы в свое время «открыли» Японию и попытались ее «обратить», то «форсированным вскрытием» ее в XIX веке занимались уже британцы, русские и американцы. Последние в лице коммодора Мэтью Перри и его эскадры в 1853‒1854 годах в итоге преуспели. Перл-Харбор и Хиросима спустя сто лет явились самыми мощными маркерами в истории японо-американских отношений, однако, несмотря на это или даже, скорее, благодаря этому американская японистика на сегодняшний день считается и является самой сильной в мире, притом что во время японского вторжения Перри будущие пионеры американского японоведения Лафкадио Хёрн (1850–1904) и Эрнест Феноллоза (1853–1908) только-только появились на свет.

Британские дипломаты и исследователи Японии предпочли консервативный дипломатично-энциклопедичный подход. Уильям Джордж Астон (1841–1911), Эрнест Сатоу (1843–1929), Бэзил Холл Чемберлен (1850–1935) – три величайших имени из числа тех, кто написал первые книги о Японии на английском языке. Основной жанр, в котором специализировались эти люди, – «Guide»: путеводитель, методичка, пособие по обращению с Японией и японцами. Британцы создавали энциклопедии быта и нравов японского царства. Литература, словари, грамматика – само собой, без этого никуда. Чуть позднее Реджинальд Блайс (1898–1964) уже переводил хайку и интересовался буддизмом. Труды Блайса стали одним из основных источников Барта в его японской одиссее.

Франция не «вскрывала» Японию, ей для «окультуривания» достался Индокитай. Поэтому франкофонный научный японизм слегка запаздывал по сравнению с Британией, Америкой и Россией. Волны промышленников, коллекционеров, дипломатов, увлекавшихся Японией, а позже и исследователей этой страны поднимались во Франции с конца XIX до 1960-х годов XX века. Современный французский исследователь и директор Французской школы азиатских исследований Кристоф Марке замечает, что художественный и литературный французский «japonisme» конца XIX и первой половины XX века был полностью исчерпан к концу Первой мировой войны, а большие коллекции японского искусства, собранные в Париже, оказались распроданы [94]. Вместе с тем, именно в эти годы появляются первые молодые исследователи Японии и возникает само понятие «японоведение» (japonologie), которое постепенно обретает дисциплинарные и институциональные границы.

Литературоцентричность Франции сказалась и здесь. Клод Эжэн Мэтр (1876–1925), один из первых французских японистов, занимался чтением древних японских хроник Кодзики и Нихонги и писал об истории Японии. С 1901 по 1925 год выходили его исследования о японских исторических хрониках, о Русско-японской войне, об искусстве Японии и об истории индокитайской картографии. В 1923 году он возглавил парижское периодическое издание Япония и Дальний Восток (JEO, Japon et Extrême-Orient), которое манифестировало необходимость переводов современных японских писателей. Именно на страницах этого издания, при поддержке Сержа Елисеева и Шарля Агенауэра, по-французски были впервые (если не считать отдельных фрагментов в антологиях 1910-х годов) опубликованы новеллы Нацумэ Сосэки, Танидзаки Дзюнъитиро, Нагаи Кафу, – в основном в переводах Елисеева. Выдающийся востоковед русского происхождения Серж Елисеев (Сергей Григорьевич Елисеев, 1889–1975), внесший существенный вклад в развитие как французского, так и американского японоведения, длительное время работал в Японии, был другом Сосэки и Танидзаки; его переводы позже вышли в сборниках Пионовый сад Нагаи Кафу и еще пять рассказов современных японских писателей (1927) и Девять японских новелл (1928). Шарль Агенауэр (Мойше Шарль Гагенауэр, 1896–1976), французский лингвист и японист, ученик Марселя Гране, Поля Пеллио, Анри Масперо и Антуана Мейе, переводил на французский Мори Огай и Сига Наоя. В этот период (после 1923 года и вплоть до начала Второй мировой войны) французская японистика «эволюционирует от кабинетного ориентализма к полевым исследованиям и профессиональному взаимодействию с японскими специалистами» [95]. Тогда же (в 1924) был создан и Франко-японский дом (Maison franco-japonaise), который в конце 1930-х раскроет свои двери перед этнологом Андре Леруа-Гураном, а в 1963 году будет возглавлен Морисом Пэнге, чье приглашение в 1966 году примет Барт.

Как показывает еще один современный французский специалист Эммануэль Лозеран (сотрудник Национального института языков и цивилизаций Востока, INALCO), Барт в разные периоды знакомился как с популярной, так и с профессиональной литературой о Японии. Вот некоторые из тех, кого он читал: Алан Уоттс, Дайсэцу (Тэйтаро) Судзуки, Шарль Агенауэр, Рене Сиффер. Рене Сиффер (1923–2004), автор книг о литературе и религии Японии, переводчик японской классической и современной литературы (Дневник путешествия из Тоса, Повесть о Гэндзи, Ямато-моногатари, Сто стихотворений ста поэтов, Повесть о доме Тайра, Угэцу-моногатари, Похвала тени Танидзаки и др.), в 1960-е годы возглавил поход против «дзэннификации и мистификации» хайку – тенденциозного наследия гуру Дайсэцу Судзуки. По мнению французского японоведа, Барт в ИЗ воспроизводит популярную стратегию Судзуки – рассматривать хайку как «литературную ветвь дзэн» [96]. Пафос Сиффера, видимо, от Барта ускользнул.

И снова биографема: свой вклад в развитие японистики и ориенталистики внес знаменитый Андре Ситроен (1878–1935), инженер и создатель одноименного автоконцерна. Он не только поддерживал издания Клода Мэтра (Япония и Дальний Восток, Журнал азиатских искусств), но и участвовал в создании коллекции Музея Гиме, а в 1933 выступил организатором «Желтого круиза» – автопробега от Бейрута до Пекина и одновременно экспедиции, членами которой стали многие исследователи Востока. «Желтый круиз» Ситроена обернулся банкротством для концерна, а самому Ситроену фактически стоил жизни. Примечательно, что новая модель «Ситроена» 1955 года выпуска – один из самых запоминающихся образов из Мифологий (1957) Барта (точнее, из соответствующего пассажа «Новый „Ситроен“»,