Анатолий Музис - Кто приходит первый. Из рассказов геолога Страница 3

За второй час мы проходим около четырех километров. Еще немного, и еще чуть-чуть, и вот она, Илюшиха. Уже видны крыши.

Заимка всего на два домика. На лай собак на пороге показываются двое. Прячась от дождя, они стоят под навесом и смотрят на нас, а мы стоим за изгородью и мокнем. Это недоуменное разглядывание друг друга длилось минуту, может быть две.

– Здравствуйте! Из экспедиции не проходили здесь? – спрашивает Ананьев.

– Нет.

Вот это новость! За семь дней они не прошли и шестидесяти километров. Прощай мечты о шумном общем обеде, сухом белье!.. Но делать нечего, надо проситься на ночлег.

– Можно к Вам?

– Заходите.

Нас встречают радушно.

Изба просторная и чистая. В сенях мельничка с приводом, в комнате большая русская печь, лавки вдоль стен. Хозяин – крепкий старик лет семидесяти пяти, высокий, широколицый, подстриженный в кружок, с черной окладистой бородой. настоящий тип кержака. Его два сына, те, что встречали нас, как и он крепкие, широколицые, широкой кости, подстриженные в кружок. Настоящие сибиряки, чувствуется в них дремучая таежная сила. Приходит еще один сын, старший. Он, как и отец, бородат и подстрижен в кружок, но выше отца почти на голову.

Хозяйка ставит нам на стол огурцы, картошку, творог, сметану. Мы продрогли, спрашиваем:

– Спирт здесь можно достать?

– Нет.

– Может самогон есть?

– Нет.

– Подождите, – говорит старший сын. Он уходит и вскоре возвращается с четвертью медовухи и просит нас достать кружки. Мы выпиваем по четыре кружки, согреваемся и пьянеем скорей от сытости, чем от спиртного. Нам стелют шкуру сохатого, дают покрыться тулупом и мы валимся спать.

Жильё! Все, что было позади, уже не считается.

2

Я потянулся на мягкой шкуре и только подумал: «Хорошо, что мы не в лесу!» – как вспомнил о караване и сразу открыл глаза.

Русская печь

Несмотря на ранний час, обитатели заимки уже не спали. Хозяйка хлопотала у печи, ей помогала двенадцатилетняя внучка. Младший сын, Василий, рассверливал ствол ружья, а «сам» – Савин Порфирьевич – работал у мельнички.

Я хотел умыться и спросил:

– Где у вас вода?

Спросил и сразу почувствовал, что на меня как-то странно смотрят.

– Давайте вашу кружечку, – вдруг ласково сказала девочка.

Она ополоснула руки, зачерпнула ковшиком из кадки и осторожно наполнила мою кружку, чтобы не коснуться ее черпаком.

– Вы уж разрешите ваши мисочки, – как и вчера, попросила хозяйка. – Плохо у нас с посудой.

Вчера я не обратил на это внимания, но сегодня мне стало ясно, что дело не в посуде. И вдруг я как будто прозрел: «Да ведь это же кержаки, настоящие кержаки!». У них не разрешается брать воду «мирской» кружкой, есть из общей посуды, готовить в чужой печи, курить. В юности я с увлечением читал о седой старине раскола, но никогда не думал, что мне наяву придется сидеть со старообрядцами за одним столом.

Завтракали молча. Нам пищу подавали поочередно, только в наших мисках. Хозяин перед каждым блюдом осенял себя широким двуперстым крестом. Хозяйка с девочкой кушали за отдельным столиком.

Когда подали мед, Ананьев начал расспрашивать о тропах по междуречью.

Савин Порфирьевич выслушал его как будто равнодушно и так же равнодушно спросил:

– Надобность-то какая?

Нам предстояло пройти по сравнительно небольшому, но труднодоступному участку Западно-Сибирской низменности и выйти к истокам реки Большой Кас. Газеты писали, что когда на Енисее у Осиновских порогов будет построена большая плотина, через эту реку произойдет соединение вод Енисея и Оби. И мне интересно, как расскажет Ананьев старому кержаку о переменах, ожидающих край, переменах, которые должны изменить весь уклад здешней жизни. Когда-то, в борьбе за старую «родную» веру, кержаки несли скрытую идею протеста против чужеземщины, но эта национальная идея со временем превратилась в фанатическое отрицание всего нового. А что могло быть новее того, с чем мы пришли сюда? Ведь мы геологи-разведчики, за которыми по фронту пятилетки движутся целые армии рабочих.

Ананьев невозмутимо и спокойно рассказывает о том, что в нашей стране проводятся сейчас широкие и планомерные исследования, что новая жизнь шаг за шагом должна вытеснить эту дедовскую старину и что теперь особое внимание будет уделяться Сибири и Востоку. Он говорит о скрытых в земле богатствах, найти которые не под силу одному человеку, и о том, что мы первые разведчики и наша задача сейчас осмотреть участок Обь-Енисейского водораздела и дать его геолого-экономическую характеристику.

Савин Порфирьевич некоторое время сидит молча, прикрыв старческие воспаленные глаза белыми ресницами. Потом говорит:

– Каждому лучшего хочется. Однако я устал от мира. Думал, далеко ушел. Ни царь, ни новая вера здесь достать не могли. Ан, советская власть достала.

– И что же? – осторожно спрашивает Ананьев.

– А, ничего, – спокойно отвечает он, видимо примирившись с какой-то мыслью: – При советской власти живи, где знаешь, веруй, во что веруешь. Колхозы пошли, так и то они вон, – Савин Порфирьевич кивнул на детей и внуков, – захотели, так вступили. А меня никто не тревожит.

– А как же с тропой, дедушка? – напоминаю ему я.

– Тропа, что ж, лет осьмнадцать назад была тропа. Поди сейчас и затесов не сыщешь. В старину люди сами себе счастье искали: кто золотишком интересовался, кто – зверем… Да вам здесь какой прок?

Вдруг Василий, внук Савина Порфирьевича, крикнул:

– Ваши идут!

Покачивая навьюченной кладью, одна за другой выходили из тайги лошади.

Когда лошади были разгружены, старший коллектор, Белкунов, начал рассказывать, что оказалось с лошадьми даже по тропе идти куда труднее, чем без них, как прорубались сквозь завалы, как гатили болото, как останавливались на лужайках подкормить лошадей. И самое главное – это бескормица. В тайге вообще не так много корма для лошадей, а в сентябре на этих широтах и вовсе нечем было кормить. Пришлось вызвать по рации самолет с овсом, да и для нас попросили кое что подбросить. Он-то и задержал нас потом своим прилетом.

Мы сидели за банькой, когда подошел Василий и попросил не «завертку».

– Куришь? – удивился Ананьев.

– Потихонечку, – ответил Василий, – чтобы старик не видел. Раскричится, разволнуется… Слаб он стал.

Все замолчали, свертывая самокрутки, потом я спросил:

– Воевал?

– Во флоте действительную служил.

Только сейчас я заметил у него комсомольский значок.

– И как же ты сюда вернулся?

– Родился тут. И то сказать: чудно теперь кажется… Зимой охотничаю, а летом в город ухожу, на катерах плаваю.

– Послушай, – вдруг живо сказал Ананьев, – пойдем с нами проводником!

Савин Порфирьевич возражать не стал. Сказал коротко сыну:

– Ступай с богом.

Мы провели на гостеприимной заимке пять дней. Починили крышу, помылись в бане, залатали одежду. Немного отъелись, отдохнули. Расчистили площадку для посадки. И без конца расспрашивали нашего хозяина и главу семейства, а также его отца о предстоящем пути к истокам Большого Каса.

Семья Килиных, так была их фамилия, очень интересна по своему составу и укладу. Самый старший из них, Савин Порфирьевич, исповедуя старую веру в стародавние времена уходил все глуше и глуше в тайгу, скрываясь от преследования царской власти и новой православной веры. Свой путь он начал от Оби и закончил у Енисея. Здесь его догнали старость и Октябрьская революция. Успокоившись, он засел на этой заимке, построил домик, а когда семья разрослась, рядом с первым домиком вырос и второй. Савину Порфирьевичу 75 лет. Он еще крепкий старик. Сам ездит к устью Илюшихи, где у него рыбные ловушки, сам содержит пасеку и вообще все делает сам, ничего от семьи не принимая. Все, что он делает для семьи, он делает бескорыстно.

– Дедушка к смерти готовится и потому ни от кого ничего не берет, – сказал о нем Василий, средний сын Тараса Савиновича.

Даже когда у Савина Порфирьевича сгорела пасека – он топил воск и воск вспыхнул, а дед, вместо того, чтобы накрыть его полушубком, схватил ведро и побежал к ручью, и когда он возвратился, все было уже в огне; у него сгорела изба, вся одежда, ружье, четыре десятипудовые кадки меда и прочее. Он тогда сел на пенек и заплакал, а потом принялся восстанавливать все своими руками и снова довел пасеку до ста ульев. А какой у него мед – мечта!

Ремонт крыши

Савин Порфирьевич строго придерживается своей веры и так же строго блюдет культовый обряд. Кушают они каждый из своей посуды, перед каждым кушаньем кладет двуперстный крест, воду из кадки посторонним брать не разрешается. Хозяйка сама подает воду ковшиком, причем наливает воду так, чтобы не касаться мирской посуды. Как-то ночью мы засиделись у свечи, а хозяйка уже спала. Я попросил подать воды девочку. Она встала, вымыла руки и лишь тогда подала. Курить у них в избе нельзя, готовить у них в печке тоже нельзя, как и доставать воду из колодца не колодезным ведром.