Эрнест Марцелл - Октавиус Страница 8

Мне даже стало несколько обидно, и я подошел к окну, задумчиво набивая табаком свою длинную фарфоровую трубку. На улице с самого утра шел мелкий, промозглый дождик, как нельзя лучше соответствующий моему теперешнему настроению. Я высек огонь, но не успел поднести его к чашке, как в комнату, распахнув дверь, крупными шагами вошел мой отец. Это всегда было с ним, когда он бывал сильно раздражен, что случалось крайне редко, но теперь, судя по его побледневшему, перекошенному лицу, он пребывал в сильной ярости. Подойдя ко мне, он выхватил у меня из рук трубку и с размаху швырнул ее о каминную решетку с такой силой, что осколки брызнули в разные стороны…

– Ты что себе позволяешь… – прошипел он мне прямо в лицо.

Эта старая дура не нашла ничего лучше, как нажаловаться ему на меня.

– Ничего особенного, – ответил я как можно мягче. – Просто Бета старая одинокая женщина, и я подумал, что… – Ты решил, что перед тобой очередная кабацкая шлюха?! – прокричал отец. – Мало того, что ты погряз в мотовстве и разврате, спуская на ветер деньги, которые достаются мне с таким большим трудом, так ты еще смеешь тащить свои замашки сюда, в свое родовое гнездо! Запомни раз и навсегда – пока я жив, я не потерплю в своем доме Содома и Гоморры и не позволю устраивать здесь притона! Ты оскорбил своим поведением человека раза в два старше тебя самого, и я еле уговорил ее остаться у нас…

Еще долго он кричал на меня, а потом, когда несколько успокоился, произнес:

– Сейчас ты принесешь свои искренние извинения мисс Бете Аткинсон, и берегись, если она вновь пожалуется на тебя. И запомни твердо – если ты еще хоть раз попробуешь повторить подобный отвратительный поступок, то тебя ждет давно уже заслуженное наказание!

Он резко развернулся и ушел, захлопнув с размаху дверь. Я закусил губу – мне стало по-настоящему обидно, что я столько претерпел из-за какого-то полоумного, совершенно никчемного существа, которое назвать женщиной у меня теперь даже язык не поворачивался. Старик был настроен решительно, и мне пришлось перед всеми домашними попросить у нее прощения. Мать была полностью на стороне отца, а Дэнис едва сдерживал глумливую улыбку, дабы не схлопотать от меня потом по шее. Однако Бета отнеслась к моим пылким речам со своим обычным безразличием.

– Ну уж… Что уж… – только и пробормотала она в ответ своим глухим голосом, даже глядя куда-то мимо меня. На том все и закончилось. Однако с этих пор она стала стараться как можно реже попадаться мне на глаза и никогда более не оставалась со мной один на один. Я же сохранял полную нейтральность, относясь к ней как к лошади, корове – только не как к человеку, а тем паче женщине…

Вся эта история моментами мелькала у меня перед глазами, когда Бета по каким-либо вопросам обращалась ко мне, делая это преимущественно на расстоянии или, как сейчас, из-за закрытой двери. По-видимому, моя выходка серьезно напугала ее, не лишив при этом и доли безжизненности. Вот и опять я презрительно усмехнулся и, погасив светильник, чадивший на столе, вышел, плотно прихлопнув за собой дверь.

Отец

Спустившись вниз, я вышел в холл, где мы всегда обедали. Все молча сидели на своих местах, ожидая меня. На столе стояли три хрустальных канделябра, сверкающая латка в виде плывущей утки, темная бутылка вина, серебряные столовые приборы, разложенные вокруг тарелок, блюдо с фруктами. Во главе стола в массивном кресле из черного дерева восседал мой отец, облаченный в камзол. Напротив него сидела мать в вечернем платье, а между ними расположился Дэнис с большим белым бантом на шее. Лицо отца было необычайно бледным, с заострившимися скулами и ввалившимися глазами; мать выглядела чрезвычайно усталой; брат был явно чем-то взволнован и, уставившись в стол, нервно теребил край скатерти…

Я поздоровался со всеми и присел на свое место напротив Дэниса. Мы, сложив руки, произнесли короткую молитву, после чего приступили к трапезе. Бета открыла крышку латки, и по зале поплыл щекочущий аромат жареного гуся и печеных яблок. По собственному обыкновению ни на кого не глядя, она ловко разрезала птицу и разложила по тарелкам, после чего, наполнила каждому бокал. На некоторое время повисло тягостное молчание, и в предчувствии чего-то нехорошего, что должно было произойти вот-вот, я неторопливо поднес край своего бокала к губам и отпил глоток, ощутив кисловатый привкус.

Отец положил вилку, которую держал в руках, на край тарелки и, откинувшись на спинку кресла, медленно, но достаточно громко и четко произнес:

– Сегодня у нас произошла катастрофа. В десять часов вечера в доках вспыхнул пожар, охвативший наши склады, куда только сегодня утром привезли товар, в который я вложил практически всю наличность. Страховой договор с компанией «Рука в руке» я не успел подписать, и весь товар погиб в огне. Там остался только пепел – все, чем теперь владеет моя компания. Сегодняшний пожар уничтожил все наше будущее, и мы полностью разорены…

С этими словами он поочередно обвел потускневшим взглядом нас, после чего продолжил:

– По условиям заключенных договоров, за срыв сделки я обязан заплатить неустойку. Причем никого не волнуют ни экономические, ни политические, ни природные катаклизмы. И чтобы на старости лет мне не попасть в долговую тюрьму, нам придется не только выложить все наши сбережения, с адским трудом накопленные мной за все эти годы, но и избавиться от всего движимого и недвижимого имущества. Мы должны будем продать даже этот дом, в котором мы сейчас сидим. И спасибо за это мы скажем тебе, Ричард О’Нилл – мой родной сын, на которого я возлагал столько надежд…

Я спокойно смотрел в свою тарелку, равнодушно пережевывая мясо – оно было явно жестковато.

– Да-да, я говорю про тебя, Ричард О’Нилл! – почти крикнул отец и так хлопнул ладонью по столу, что зазвенели стоящие на нем приборы и даже невозмутимая Бета вздрогнула и, казалось, в первый раз осмысленно посмотрела на него.

– Если бы ты не валял дурака все эти годы, то уже давно получил бы капитанский патент, как все твои товарищи, с которыми ты вместе учился и которые уже давно плавают и ведут свободную торговлю. – Отец, все более расходясь, начал махать в воздухе ножом, описывая им фантастические зигзаги. – С моим делом я всегда ходил по лезвию ножа – только так я смог получать прибыль, и всячески пытался предупредить этот день, который сегодня настал. Да, я не скопил достаточно денег, чтобы купить собственное судно, но я сделал все, чтобы ты получил прекрасное морское образование. Если бы ты сейчас был капитаном торгового судна, то поверь – положение наше было бы не столь катастрофическое. Да, нам пришлось бы несладко, но благодаря твоему капитанскому патенту мы смогли бы уже сами вывозить товар из-за моря, не завися ни от каких чертовых негоциантов! И в итоге мы бы не только вновь поднялись, но и разбогатели бы еще больше и потом смогли бы купить собственное судно! Я устроил тебя в престижную академию, не жалея сил оплачивал твое обучение – и что же делал ты?! Вместо того чтобы взяться за ум, ты погряз в пьянстве и разврате, проматывая столь тяжело зарабатываемые мной деньги с кабацкими шлюхами, что и продолжал делать до сегодняшнего дня! Но теперь все кончено, Ричард О’Нилл! Сегодня я рассчитал почти всю прислугу, в том числе и мистера Тобиса – гувернёра твоего родного брата Дэниса! А через месяц мы вынуждены будем ютиться в жалкой лачуге посреди грязных трущоб среди нищих и воров! Твоя мать должна будет стать прачкой и до гробовой доски стирать грязное белье, твой родной брат Дэнис будет чистить башмаки на улицах, а я до конца своих дней буду латать дырявые ведра при свете дешевой свечи. А сам ты, Ричард О’Нилл, завтра будешь взашей вытолкан с академии! Да, именно оттуда, где ты держался всё это время только потому, что мне пришлось платить за то, чтобы тебя ни вышвырнули вон. И выбрось из головы мысль, что тебя возьмут приказчиком даже в самую захудалую лавку! Ты пойдешь грязным носильщиком в порт – там из тебя быстро выбьют кабацкую дурь и весь твой гонор… Или же, еще вернее, станешь водоносом и до конца жизни будешь таскать на горбу мокрый бочонок по ливерпульским улицам! Да, это будет вполне достойной платой тебе за все твое наплевательское разгильдяйство…