Ненад Илич - Дорога на Царьград Страница 12

«Стоп-стоп, мы сидели в… в…» – усталый священник напряженно попытался припомнить название или вид кафе, в котором случилось то, что уже случилось, но опять оказался за грубо отесанным столом в грочанском трактире. Вот местные выгнали из трактира цыган, а пучеглазый Чолак начал играть на гуслях. А затем – полет над домашней и лесистой Сербией.

«Боже, что это со мной?» – задался вопросом Мики и быстро протер глаза тыльной частью ладони. Чтобы справиться со странным головокружением, нахлынувшим на него, священник сосредоточил внимание на бумагах перед собой.

Из-под высокого каролингского письма выглянул лист бумаги, очень похожий на лист из Гроцке, но только сильно пожелтевший и хрупкий, перевязанный тонкой трехцветной веревкой. Буквы на нем почти совсем поблекли. Мики аккуратно развязал веревку, стараясь высчитать, какой это год – 6947-й. Он знал, что от этого числа нужно вычесть пять с чем-то тысяч лет (сколько, как когда-то считалось, прошло от сотворения мира до Рождества Христова). Но никак не мог вспомнить, сколько именно. И потому схватил комментарии Дорогого Дьявола. Быстро пролистывая бумаги, он только пробегал взглядом твердый старческий почерк. Наконец нашел точную дату: 1439 год. Вычитать надо 5508 лет. Мики так и учили на теологическом факультете, но со временем он это позабыл. Как и кое-что другое.

V. Смедерево

Если у тебя есть венецианские дукаты, цехины[15], считай – все в порядке. Целый Божий день я хожу по городу и расспрашиваю о ценах и обмене денег. Один дукат меняется на три перпера или 42 гроша – динара. Турецкие аспры[16] сейчас больше в цене, и за один дукат дают 35 аспров. Примерно выходит: пять аспров – шест динаров. Один аспр составляют четыре медяка. Венгерский дукат слабее венецианского, но и он пользуется спросом, так как многие направляются в Венгрию. Цехины раздобыть нелегко. Дубровчане их вообще не меняют на серебряные деньги. Говорят, что в Дубровнике один цехин можно получить и за 40 динаров – правда, за сорок старых динаров. Новые динары попорчены; в них меньше серебра, и по весу они легче старых. И аспры тоже слабее старых.

В ходу появились и фальшивые монеты – медные динары, только посеребренные. Их практически не отличишь от настоящих. Они настолько искусно сделаны, что в народе поговаривают, будто их тайно чеканят на монетном дворе деспота.

Судя по всему, золото торговцы дают только за серебряные слитки, которых в городе ходит мало. Из-за монетного двора деспот запретил торговать в городе серебром. Однако серебряные украшения и посуда все же появляются на рынке. Отсюда многие уезжают, и потому распродают серебро по низкой цене.

Таможенные приставы не чинят препятствий такой торговле.

Во многих местах пригорода я видел собирающиеся караваны. Похоже, что и дубровчане решили закупить на скорую руку все, что могут себе позволить, и бежать.

Здесь привыкли ворочать большими деньгами. Но я все-таки побаиваюсь вот так запросто достать наш необычный золотой и отдать его на оценку.

Как бы кто не прибил меня. А то ведь может случиться и так: «Жди тут, а я отойду в сторонку и проверю», и затем у меня затуманится в глазах, и я больше его никогда не увижу. Или мне всучат фальшивые деньги. Я не слишком хорошо разбираюсь в благородных металлах.

Не знаю, что и делать.

Золотой, который мне оставил на хранение Герман перед тем, как исчезнуть неведомо куда, просто огромный. Он скорее похож на какую-нибудь медаль, чем на монету. На рынке, заглядывая через плечи ушлых слуг местных торговцев, я не увидел ничего подобного. Цехин невелик по размеру, чуть крупнее большого пальца руки, а наше чудо точно весит пять унций. Ну, может, чуть меньше. Унция здесь является главной малой мерой веса. Это около двадцати семи – двадцати восьми граммов.

Золотой выглядит очень необычно. На одной его стороне вокруг изображения какого-то строения, скорее всего, храма, вычеканены греческие буквы, которые я не могу разобрать, а на другой – профиль какого-то правителя. Буквы там еще более неясные, совсем затертые.

Эх, знать бы, сколько я могу получить за этот огромный золотой. Двадцать-тридцать дукатов, а, может быть, даже больше? Или кинжал под ребро? Был бы со мной еще какой-нибудь мужчина! Едва ли моя гарпия с детским лицом сможет прикрыть мне спину. Хотя, возможно, и она способна нанести смертельную рану.

Близится вечер, уже разбирают прилавки. Я не могу пойти в корчму и расплатиться там этой золотой тарелкой. Чтобы мне вернуть сдачу, хозяевам пришлось бы распродать все свое имущество. Если бы они, конечно, не решили дело более практичным способом – не убили бы нас во время сна. Я очень устал, и мне необходимы хороший ужин и сон. Удивительно, но гарпия не жалуется. А только молчит и источает недовольство.

Как будто это я виноват в том, что глупая шлюпка вчера вечером отвязалась и через столетия забросила нас сюда. Герман исчез… Сомневаюсь, что это – случайность…

Я должен что-либо предпринять. Писать все это, пожалуй, не слишком разумно. Но мои мысли несутся все быстрее, а я все меньше уверен, что достигну какой-либо цели…

Ты только думай, бумага стерпит всё. (Кто будет читать эти каракули…?)

Чувствую себя успешным деловым человеком. Может, я и не гений, и, тем не менее, – учитывая мой несуществующий опыт в торговле – я отлично справился. Первым делом я отправился к писарю, у которого с грехом пополам после обеда вымолил перо и немного чернил. Кроме того, что он составляет для людей документы на сербском языке, он еще и продает приборы для письма, пергамент и вощеный лен.

С потайным расчетом я расспросил о ценах на пергамент. Пергаменты средней величины и довольно примитивно обработанные он предложил мне по цене 15 аспров за дюжину. Цена явно была завышенной, но я не торговался. Я достал 22 листа своей бумаги и положил перед писарем на прилавок.

– Сколько ты дашь за это?

На изнеженном бледном лице застыло выражение своеобразного вежливого удивления.

– А что это такое?

– Коржи для пирога.

Писарь подхалимски заулыбался.

– Итальянские?

Совершенно неуверенный в стране происхождения моей бумаги, я, тем не менее, важно кивнул головой. Изнеженный писарь аккуратно взял в руки один лист.

– Я такой бумаги не видел. По виду какая-то непрочная. Наверняка легко рвется.

– Не порвется, если сам не разорвешь. Гораздо важнее то, что чернила по ней не растекаются.

– Не знаю, нужна ли мне такая. Я периодически использую вот эту, флорентийскую, – писарь достал из-под прилавка один лист темной, грубой бумаги. Но я не хотел упускать преимущество первого хода.

– Рядом с моим листом твой выглядит, как араб подле девицы из башни.

– Но он прочнее…

На мое предложение вместе испробовать, какая бумага легче рвется, писарь ужаснулся. Тогда я предложил ему ради пробы написать что-нибудь на одном и на другом листе. Он опять пришел в ужас.

– Ну, может, возьму на пробу. Тут сколько?

– Двадцать два сложенных пополам листа, а если разрезать – сорок четыре…

Пока писарь старался придать своему лицу выражение гадливости, его руки бесконтрольно умывали одна другую. Меня затопила волна ненависти к этому ненасытному пройдохе, которому я решился передать ценную бумагу.

– Я не могу дать тебе больше перпера за все это.

Я только того и ждал, чтобы разговор зашел хоть о каких-то деньгах. Ужин мне уже улыбался. Нужно было только еще немного выжать из изнеженного. Привести его в чувство.

– Ты меня расстроил… Пойду-ка я к дубровчанину, в латинскую канцелярию. Там я получу целый дукат.

Заслышав это, изнеженный барыга поднял цену до пятнадцати аспров, я в ответ сбавил до тридцати, изнеженный – до восемнадцати, я назло ему – до двадцати восьми, он – до девятнадцати, я – до двадцати семи…

Мы с моей сладкой гарпией страшились разлучаться в незнакомом городе, переполненном приставами и агрессивными служками. В пылу торга я совсем было позабыл о ней. Но она сама о себе напомнила, прожужжав мне на ухо, что пора заканчивать ломать комедию и брать деньги. Мне захотелось заехать ей локтем по носу, но желание показать, кто из нас главный, перевесило, и я лишь прикрикнул на нее, а потом угрожающе протянул руку писарю и согласился на девятнадцать аспров, перо, ножик, чернила и песок.

Теперь писарь запричитал, что от такой продажи одни убытки, что его драгоценный прибор для письма стоит намного дороже двадцати семи аспров, которые он запросил. Но, похоже, моя гарпия так посмотрела на него, что он поспешил согласиться и тоже протянул мне руку. Конечно же, я получил самый жалкий тупой ножик и самую маленькую бутылочку с самыми дешевыми черными чернилами, всего две пригоршни песка и обтрепанное перо, которое он ранее мне давал взаймы. Но и мне, и изнеженному писарю в присутствии разгневанной дамы дальнейший торг стал поперек горла.