Маскарад, или Искуситель - Герман Мелвилл Страница 20

Четыре верёвки, ведущие к потолку, проходили вниз через высверленные отверстия в углах трёх грубых досок, которые на равных расстояниях связывались узлами с упомянутыми вертикально висящими верёвками, где нижняя доска отходила от пола всего лишь на дюйм или два, в целом имея сходство со сделанными в большом масштабе верёвочными книжными полками; только вместо того, чтобы висеть неподвижно напротив стены, они раскачивались из стороны в сторону с небольшой амплитудой; но особенно активно они провоцировали свежего эмигранта растянуться в одиночестве и попытаться улечься на них в тот момент, когда качка колыбели оказывалась вдруг такой сильной, что оказывалась почти способной отбросить его назад, туда, откуда он и приехал, вследствие чего, когда кто-то более опытный отдыхал на верхней полке, неопытный, серьёзно волнуясь, должен был выбирать полку пониже. Иногда толпа бедных эмигрантов, прибегавшая ночью в час внезапного дождя, чтобы занять эти иволгины гнёзда, из-за незнания их особенностей поднимала столь сильную борьбу за качающиеся плотницкие произведения, соединённую с таким же шумом восклицаний, что казалось, будто некое судно со всей его командой разбивалось на части среди скал. Это были кровати, созданные неким сардоническим врагом бедных путешественников, лишившим их покоя, который должен был их встречать и сопровождать во время дрёмы. Прокрустово ложе, на тверди которого униженные достоинство и честь корчились, всё ещё призывало к отдыху, в то время как на деле дарило мучения. Ах, если бы такую койку сделал кто-нибудь для себя самого, вместо того чтобы делать её для другого, тогда это было бы справедливо, но как жестоко было предлагать вам лечь на неё!

Но чистилище как географическое место могло и посылать призывы со странными обещаниями из своих глубин, и потому Орфей во время своего сиятельного спуска в Тартар сам для себя с лёгкостью напевал фрагменты из опер.

Внезапно раздался шорох, затем скрип, и из тёмного укромного уголка одной из качающихся колыбелей показалось некое подобие умоляющего истощённого пингвиньего плавника, и одновременно как будто из глубины раздался вопль:

– Воды, воды!

Это был скупец, о котором говорил торговец.

Быстро, словно сестра милосердия, незнакомец навис над ним:

– Мой бедный, бедный сэр, что я могу сделать для вас?

– Ух, ух! Воды!

Тот отбежал, разыскал стакан, вернулся и, поднеся его к губам страдальца, поддержал его голову, пока бедняга пил.

– И они позволяют вам лежать здесь, мой бедный сэр, мучаясь от этой иссушающей жажды?

Скупец был худым стариком, плоть которого казалась солёной треской, сухой, как хворост; с головой, похожей на обструганную безумцем шишку; твёрдым, костлявым ртом, зажатым между орлиным носом и подбородком; с выражением лица то ли скряги, то ли сумасшедшего, – то ли одного, то ли другого, – он не откликался. Его глаза были закрыты, его щека лежала на старом белом пальто из молескина, свёрнутом под его головой, как высохшее яблоко на грязном сугробе.

Восстановив наконец силы, он почувствовал симпатию к своему министранту и голосом, перемежающимся с кашлем, сказал:

– Я стар и несчастен, я бедняк, не стоящий шнурка, – но как я могу отблагодарить вас?

– Вселите в меня вашу веру.

– Вера! – пропищал старик уже с иной интонацией, в то время как поддон закачался. – Это немногое из того, что осталось мне в моём возрасте, но берите несвежее, то, что осталось, милости прошу.

– Такую, какова она есть, и, тем не менее, вы даёте её.

– Очень хорошо. Теперь дайте мне сто долларов.

От этих слов скупец запаниковал. Руками он ощупал свою талию, затем руки внезапно оказались под его подушкой из молескина, куда он с глаз долой положил нечто сжатое в кулаке. Тем временем про себя он бессвязно забормотал:

– Вера? Лицемерие, болтовня! Вера? Гул, пузырь! Вера? Пожертвование, давление! Сотня долларов? Сотня дьяволов!

Наполовину истощённый, он оставался немым некоторое время; затем, слабо приподнявшись, голосом, в момент приобрётшим сильный сарказм, сказал:

– Сто долларов? Довольно высокая цена, чтобы обмануть веру. Но разве вы не видите, что я здесь – бедная, старая крыса, умирающая в панельной обшивке? Вы послужили мне, но плохо то, что я не могу прокашлять вам свою благодарность. Ух, ух, ух!

На сей раз кашель был так силён, что его конвульсии передались доске, которая раскачала старика подобно камню в праще перед тем, как его собирались швырнуть.

– Ух, ух, ух!

– Какой отвратительный кашель! Я пожелал бы, мой друг, чтобы здесь сейчас оказался травяной доктор; его коробка с Омнибальзамическим Силовосстановителем принесла бы вам пользу.

– Ух, ух, ух!

– Думаю, стоит пойти, найти его. Он где-то на борту. Я видел его длинный сюртук табачного цвета. Поверьте мне, его лекарства являются лучшими в мире.

– Ух, ух, ух!

– О, как мне жаль!

– Не сомневаюсь в этом, – пропищал другой снова, – но идите, получите на палубе пожертвования для себя. Выставьте там напоказ тучных павлинов; они не кашляют здесь в одиночестве и темноте, как я, бедный старик. Я выгляжу как чешуйчатый нищий, раскалываемый этим кладбищенским кашлем. Ух, ух, ух!

– Мне снова горько не только слышать ваш кашель, но и лицезреть вашу бедность. Такой редкий шанс становится недоступным. Имей вы всего лишь названную сумму, я бы мог её для вас инвестировать. Тройная прибыль. Но поверьте – я боюсь того, что, даже если вы оставите у себя свои драгоценные наличные деньги, у вас не будет более ценного предложения, о котором я говорю.

– Ух, ух, ух! – неритмично дёргаясь. – Что это? Как, как?

– Значит, вы не хотите денег для себя?

– Мой дорогой, дорогой сэр, как можете вы приписывать мне такое нелепое своекорыстие? Выпрашивать из рук прекрасного незнакомца сто долларов ради моей частной выгоды? Я не безумен, мой уважаемый господин.

– Как так? – ещё более изумлённо. – Тогда вы обходите людей, стремясь бесплатно инвестировать взятые деньги ради самих кредиторов?

– Это моя скромная профессия, сэр. Я живу не для себя; но если мир будет верить в меня, то эта вера принесёт мне большую выгоду.

– Но, но, – с неким головокружением, – что делаете, вы делаете, делаете со взятыми у людей деньгами? Ух, ух! Из чего получается прибыль?

– Сказать об этом – это всё равно что погубить самого себя. Понятно, что тогда бы все пошли в этот бизнес, и это не было бы преувеличением. Всё – тайна, секрет, а всё, что я должен, – так это заполучить ваш кредит; а всё, что вы должны, – так это в назначенное время получить его назад, трижды возросший из-за прибыли.

– Что, что? – глупо повторяя ещё раз. – Но гарантия, гарантия, – снова внезапно напрягаясь.

– Лучшая гарантия честности – честное лицо.

– Тем не менее, я не вижу вашего, – вглядываясь во мрак. Скупец погасил последнюю вспышку рассудка, бормоча свою предыдущую тарабарщину, но теперь она приняла арифметическое направление. Глаза закрылись, он принялся бормотать про себя:

– Сто, сто – двести, двести – триста, триста.

Он открыл глаза, вяло поглядел и ещё более вяло произнёс:

– Немного темновато здесь, не так ли? Ух, ух! Но если верить моим старым бедным глазам, вы выглядите честным.

– Я рад услышать это.

– Если… если сейчас я бы вложил, – пытаясь приподняться, но безуспешно: волнение почти истощило его. – Если, если сейчас я бы вложил, вложил…

– Никаких «если». Полное доверие или ничего. Поэтому, да помогут мне небеса, мне не нужно никакой половинчатой веры.

Он сказал это спокойно и уверенно и, казалось, собирался уйти.

– Не делайте этого, не оставляйте меня, дружище; потерпите меня; возраст не в состоянии преодолеть некоторое недоверие; он не может, дружище, он не может. Ух, ух,