Маскарад, или Искуситель - Герман Мелвилл Страница 21

– Если? Ничего больше!

– Останьтесь! Как скоро – ух, ух! – мои деньги будут утроены? Как скоро, друг?

– Вы мне не верите. До свидания!

– Останьтесь, останьтесь, – отступая теперь, как младенец, – я верю, я верю; помогите, дружище, одолеть моё недоверие!

Из старого мешочка из оленьей кожи он с дрожью вытащил наружу десять накопленных «орлов», запятнанных до облика десяти старых роговых пуговиц, и протянул их наполовину с нетерпением, наполовину с неохотой.

– Я не знаю, должен ли я принять этот скромный символ веры, – холодно сказал другой, получая золото, – но верю в то, что сейчас одиннадцать часов, верю в постель больного, в болезнь, верю в смертное ложе, в конце концов. Вселите в меня здоровую веру здоровых людей с их здоровым духом. Но позвольте на этом закончить. Хорошо. До свидания!

– Нет, назад, назад! Расписка, где ваша расписка? Ух, ух, ух! Кто вы? Что я наделал? Куда же вы? Моё золото, моё золото! Ух, ух, ух!

Но, к несчастью для этой заключительной вспышки рассудка, незнакомец оказался уже вне предела слышимости. Но, впрочем, и любой другой человек не расслышал бы столь слабого голоса.

Глава XVI

Нетерпеливый больной вынужден стать пациентом

Мимо проплывает небо своей синевой, растворяясь в цветах; стремительная Миссисипи раздаётся вширь; бегут булькающие и сверкающие водовороты по всему течению, увеличиваясь до размеров следа семидесятичетырёхпушечного корабля. Солнце выходит золотым хазаром из своей палатки, сверкая, как всемирное рулевое колесо. Всё подпрыгивает в горячем пейзаже. Удивительный корабль ускоряет ход, подобно мечте.

Но, забившись в углу и завернувшись в платок, сидит безучастный человек, которого осеняет, но не согревает поднявшееся солнце и который уже целый час, как всем кажется, всё ещё продолжает сморкаться, встав с постели. На табурете слева от него сидит незнакомец в сюртуке табачного цвета, воротник его отвёрнут назад; он убеждающе жестикулирует, его глаза светятся надеждой. Но не так легко пробудить находящегося в долгом трансе и в безнадёжной хронической жалобе.

На какое-то замечание больной словом или взглядом, казалось, только что дал нетерпеливый ворчливый ответ, но примирительным тоном другой продолжал:

– Нет, вы не подумайте, что я стремлюсь прокричать своё обращение, принижая все остальные. И всё же когда каждый уверен, что правда на его стороне и её нет на другой, то становится очень нелегко творить добро; здесь препятствие – не характер, а сознание; поскольку милосердие порождает терпимость, то вы знаете, что тут решение в своём роде уже предопределено, и даётся своего рода одобрение; и тому, что одобрено, до сих пор оказывается содействие. Но разве неправде стоит содействовать? Однако поскольку ради доброго мира я отказываюсь содействовать этим минеральным докторам, то не считаю их невольными правонарушителями, а считаю допускающими ошибки добрыми самаритянами. И тут я предлагаю вам решить, сэр: является такое мнение высокомерным по отношению к конкурентам и претендентам?

Из-за истощения и ухода своих физических сил больной не отвечал ни голосом, ни жестом, но слабой мимикой своего лица, казалось, произнёс:

– Умоляю, оставьте меня: кто-нибудь и когда-нибудь вылечивался от разговора?

Но другой, как будто не чувствуя потребности сделать скидку на такое отчаяние, любезно и всё так же настойчиво продолжал:

– Вы сказали мне, что по совету выдающегося физиолога в Луисвилле вы принимали настойку из железа. Для чего? Восстановить вашу потерянную силу. И как? Да ведь у здоровых людей железо по самой их природе находится в крови, и его вполне достаточно; следовательно, железо – источник животной живучести. Но, судя по вашей энергии, следует вывод, что причина – дефицит железа. Железо тогда должно быть внутри вас, и поэтому нужна ваша настойка. Поэтому, учитывая эту теорию, я – нем. Но, скромно принимая эту правду, а также как простой человек, рассматривающий эту теорию на практике, я с уважением спросил бы вашего выдающегося физиолога: «Сэр, – сказал бы я, – разве при естественных процессах неживая природа, используемая как пища, не становится живой, в то время как неживая природа при любых обстоятельствах, допускающих живое движение, со всеми её качествами так и остаётся неживой природой? Если, сэр, ничего не может быть включено живым организмом, кроме как ассимиляцией, и если это подразумевает преобразование одной вещи в различные иные (как в лампе масло преобразуется в пламя), тогда, согласно этому представлению, вероятно, что, принимая участие в обильном пире, человек будет полнеть, как Кэлвин Эдсон? Каким образом тогда жир на столе оказывается жиром на костях? Если это так, сэр, тогда то, что является железом в пузырьке, доказывает присутствие железа в вене». Не кажется ли это заключение тоже весьма верным?

Но больной снова бросил свой выразительный взгляд, словно говоря своей мимикой: «Умоляю, оставьте меня. Зачем язвительными словами вы намекаете на известные мучения в этом теле, которые и так доказаны»

Но другой, как будто не обращая внимания на этот ворчливый взгляд, продолжал:

– Но такое понятие, что наука может играть роль фермера по отношению к почве, делая там то, что нравится живой плоти, кажется не столь странным, как ещё одно тщеславие – что наука в наше время настолько опытна, что в случае туберкулёза, как у вас, может через предписанные ингаляции определёнными парами достичь возвышенного могущества во всех живых существах, кроме безжизненной пыли, ими вдыхаемой. Не вы ли говорили мне, мой бедный сэр, что по приказу великого химика в Балтиморе в течение трёх недель вы никогда не ходили без респиратора и в течение данного времени каждый день сидели, опираясь на валик, в своего рода газометре, насыщенном парами, произведёнными горением наркотиков? Как будто эта выдуманная атмосфера для человека была противоядием для яда естественного божественного воздуха. О, кого может удивить тот старый упрёк против науки в том, что она атеистична? И в этом состоит главная причина моего выступления против этих химических практиков и тех, кто создал столько изобретений. Для того чтобы их изобретения стали значительными, они должны иметь облик и славу человеческого умения, которое оказывается недостаточно совместимым с почтительной зависимостью от высшей власти? Попытайтесь избавить мой ум от этого, если только сможете, и все их химические практики с их тенями и парами, и жаровнями, и оккультными заклинаниями покажутся мне тщетами волшебников фараона, пытающихся добиться благоволения небес. День и ночь со всем милосердием я прошу за них, ведь небеса не смогут, по их собственным словам, прийти в движение от их изобретений; и невозможно получить эффект от их изобретений. A тысячи людей жалеют, что они не смогут когда-нибудь побывать в руках этих египтян.

Но ему снова ответил лишь выразительный взгляд, словно говорящий: «Умоляю, оставьте меня; шарлатаны и негодование против шарлатанов одинаково тщетны».

Но другой снова продолжал:

Зато как отличаемся мы, травяные доктора! Кто ничего не требует, тот ничего и не изобретает; но с посохом в руке на поляны и на склоны идём мы к природе, кротко ища у неё исцеления. Как истинные индийские доктора, хоть и с научными званиями, мы весьма знакомы с сутью, мы – преемники мудрого Соломона, кто познал всю флору от ливанского кедра до иссопа на стене. Да, Соломон был первым травяным доктором. И при этом достоинствами трав не пренебрегали и в более древние века. Не тогда ли было написано, что ночью при луне

Медея собрала магические травы,

Что древнего Ясона оживили?

Ах, вы не верите, но я уверен, что вы должны быть новым Ясоном, а я – вашей Медеей. Несколько пузырьков моего Омнибальзамического Силовосстановителя, бесспорно, придадут вам некую силу.

Но обещание бальзама, как оказалось, произвело избыточный эффект в виде негодования и отвращения. Пробудившись от долгой бессильной апатии, умирающий встал и голосом, подобным тяжёлому гулу, с бульканьем проходящему по лабиринту сломанных сот, прокричал:

– Прочь! Все