Маскарад, или Искуситель - Герман Мелвилл Страница 23

её, кроме как купить в магазине; и, таким образом, вы можете управлять большим или меньшим риском принятия некоторых негодных смесей. Из-за такой популярности Омнибальзамического Силовосстановителя – развившейся не из-за доверчивости простодушных, но из-за веры мудрых – не будет, бесспорно, праздным торопливо подтвердить многое из того, что известно о печальных последствиях для общества. Убийцы и бандиты, часть которых называет себя изобретателями; но я не об этом; убийства (если такое преступление будет возможно) идут от сердца, а эти людские побуждения исходят от кошелька. Не были бы они в бедности, мне думается, они едва ли поступили бы так, как они поступают. Однако, хотя общественные интересы и запрещают это, я вынужден позволить их злому умыслу преуспевать ради выживания. Короче говоря, я принял меры предосторожности. Возьмите обёртку от любого из моих пузырьков и поднесите её к свету, и вы увидите водяные знаки в заглавных буквах на слове «…вера…», которая является скрепой медицины, поскольку я желаю, чтобы её обрёл весь мир. Обёртки, на которых нарисованы медведи или иные медикаменты, – подделка. Но если всё же тайное сомнение остаётся, умоляю, приложите к этому адресу обёртку, – вручая карточку, – и обратной почтой я отвечу.

Сначала больной слушал с видимым интересом, но постепенно, в то время как другой продолжал говорить, новый странный каприз овладел им, и он предстал в самом пагубном унынии.

– Что теперь? – сказал травяной доктор.

– Вы призвали меня верить, сказали, что вера здесь обязательна, а здесь вы проповедуете неверие. Ах, тайное становится явным!

– Я сказал вам, что вы должны верить, верить, не сомневаясь; я имел в виду веру в истинную медицину и в мою истинность.

– Но в ваше отсутствие покупать пузырьки, якобы ваши, – это, как кажется, не задаваться вопросами…

– Проверяйте все пузырьки; доверяйте тем, которые подлинны.

– Но сомневаться, подозревать, доказывать – продолжать всё это утомительно – это как настрой против веры. Это зло!

– Из-за зла появляется добро. Неверие – шаг к вере. Разве это не доказано в нашей беседе? Но ваш голос охрип: я позволил вам говорить слишком много. Вы держите своё лекарство, я оставлю вас. Но – внимание! – когда я услышу, каково ваше здоровье, я не буду, как некоторые из тех, кого я знаю, тщеславно похваляться, но воздам славу, которая целиком должна принадлежать набожному травяному доктору Жапю из Верджила, когда при невидимом, но эффективном присутствии Венеры он запросто излечил рану Энея:

Тут нет труда врачей, тут нет леченья, —

Лишь результат искусства, созданный богами.

Глава XVII,

к концу которой травяной доктор прощает нанесённую ему обиду

В одной из кают корабля находится множество почтенных людей, мужчин и женщин, пассажиров, недавно попавших на борт, вяло сидящих в тишине, вызванной взаимной застенчивостью.

Держа маленькую квадратную бутылку, маркированную овальной гравюрой, с самообладанием, исполненным мягкой жалости, как на картине с католической Мадонной, травяной доктор медленно проходит среди них, с мягкой учтивостью поворачиваясь на своём пути, и говорит следующее:

– Дамы и господа, я держу здесь в своей руке Самаритянский Болеутолитель – трижды благословенное открытие бескорыстного друга человечества, портрет которого вы видите. Чистый овощной экстракт. Гарантированно снимает острую боль менее чем за десять минут. Пятьсот долларов будут возвращены в случае неудачного применения. Особенно эффективен при сердечной болезни и невралгии тройничного нерва. Оцените появление дара друга человечества. Цена – всего лишь пятьдесят центов.

Но напрасно. После первого пристального взгляда его аудитория – пребывавшая в весьма добром здравии, как оказалось, – вместо того чтобы поощрить его вежливость, проявила если не что-то иное, но раздражение; и, возможно, только застенчивость или некоторое снисхождение к его чувствам препятствовали тому, чтобы они сказали ему об этом. Но, будучи нечувствительным к их неприятию или милосердно пропуская его, он с большей любезностью, чем ранее, продолжал:

– Я могу решиться на небольшую гипотезу? У меня есть ваше любезное разрешение, дамы и господа?

Ни у кого не нашлось добрых слов в ответ на это скромное обращение.

– Хорошо, – сказал он покорно, – тишина, по крайней мере, не опровержение и может являться согласием. Вот моё предположение: возможно, у некой леди, здесь присутствующей, есть дома дорогой друг, страдалец, из-за болезни спины прикованный к постели. Если так, то найдётся ли более подходящий этому страдальцу подарок, чем эта со вкусом сделанная маленькая бутылочка Болеутолителя?

Он снова поглядел вокруг, но встретил почти такой же приём, как и прежде. Эти лица, чуждые даже подобию сочувствия или удивления, казалось, терпеливо говорили: «Мы путешественники и потому должны быть готовы к встречам и спокойно примем множество старых дураков и ещё более старых шарлатанов.

– Дамы и господа, – почтительно уставившись глазами на их самодовольные лица, – дамы и господа, могу ли я с вашего разрешения решиться на другое небольшое предположение? Вот оно: то, что есть некий страдалец, в этот полдень корчащийся на своей кровати, но в свой час он сидел весьма здоровый и счастливый; то, что Самаритянский Болеутолитель – единственный бальзам для этого продолжающего жить существа – кто знает? – может быть, спасение жертвы, реально существующей или возможной. Короче: о счастливцы справа от меня и спасённые слева от меня, можете ли вы разумом преклониться перед провидением и не думать о том, что оно мудро предусмотрело? Предусмотрело! – приподнимая бутылку.

Непосредственный эффект от этого обращения если и был, то оказался сомнителен, поскольку именно в этот момент корабль зашёл в безлюдное место, словно оползнем пробитое во мрачном лесу; единственным выходом из него была дорога, которая из-за её узости и оттого, что она была окружена смесью из сумрака и спутанной листвы, казалась просекой среди неких пещероподобных старых нагромождений в городе, как часто посещаемый Кок-Лейн со своими привидениями в Лондоне. Вошедший с пристани у этой дороги человек склонил свою косматую фигуру перед дверным проёмом и вошёл в каюту шагом настолько тяжёлым, что, казалось, в его карманах лежала дробь; своего рода сломленный Титан в домотканом одеянии; его борода выделялась чернотой, как мох Каролины, и была сырой, как росистый кипарис; цвет его лица был желтовато-коричневым и тёмным, как страна железной руды в пасмурный день. Одной рукой он нёс тяжёлую трость из морёного дуба, а другой вёл маленькую девочку, шедшую в мокасинах, весьма вероятно, что своего ребёнка, но очевидно, что от иноплеменной матери, возможно креолки или даже команчи. Её глаза были больше женских и были черны, как впадины среди горных сосен. Индейское одеяло оранжевого цвета, окаймлённое висящими кисточками, тем утром, казалось, ограждало ребёнка от тяжких зрелищ. Её конечности дрожали, она выглядела как нервная маленькая Кассандра.

Едва эту пару заметил травяной доктор, как он с радостью, как хозяин, простёр обе руки и, взяв неохотно поданную руку ребёнка, довольно развязно сказал:

– Я ведь на вашем пути, ах, моя маленькая майская королева! Рад видеть вас. Какие красивые мокасины! Как раз для танца.

Затем с середины куплета запел:

Эй, дурачьтесь, дурачьтесь, скрипка и кошка;

Корова перепрыгнула луну.

Продолжай щебетать, моя малиновка-крошка!

Это игривое приветствие не вызвало отзывчивой игривости у ребёнка, не порадовало и не смирило отца, а, скорее всего, разбавило тяжесть печали на его лице улыбкой ипохондрического презрения.

Уже отрезвлённый, травяной доктор обратился к незнакомцу со смелым, деловым видом – переход, который хоть и казался немногим резким, но не вынужденным, и, действительно, показал, что его недавняя лёгкость была менее свойственна фривольной натуре, нежели шаловливая снисходительность для доброго сердца.

– Извините меня, – сказал он, – но если я не ошибаюсь, то разговаривал с вами в другие дни – на корабле в Кентукки, не так ли?

– Никогда со мной такого не было, – прозвучал ответ; голос был