Маскарад, или Искуситель - Герман Мелвилл Страница 30

– Вы выглядите удивлённым, сэр. Это потому, что я публично беру под свою защиту такого человека, как этот? Но я никогда не стыжусь своей честности безотносительно к его одежде.

– Я гляжу, – сказал миссуриец после внимательного изучения, – вы странный парень. Не знаю точно, как к вам относиться. Хотя в целом вы несколько напоминаете мне боя6, что в прошлом был на моём месте.

– Хороший, заслуживающий доверия мальчик, я надеюсь?

– О, очень! Я теперь начал создавать некую машину, чтобы та делала работу, которая, предположительно, подходит для мальчиков.

– Тогда вы наложили запрет для мальчиков?

– И на мужчин тоже.

– Но, мой уважаемый господин, не подразумевает ли это снова большую или меньшую нехватку веры? (Привстаньте немного, совсем чуть-чуть, мой почтенный друг; вы склонились довольно тяжело.) Никакой веры в мальчиков, никакой веры в людей, никакой веры в природу. Умоляю, сэр, в кого или во что у вас есть вера?

– Я верю в неверие, особенно в вас и ваши травы.

– Хорошо, – со сдержанной улыбкой, – это откровенно. Но, простите, не забываете ли вы, что, когда вы подозреваете мои травы, вы подозрительно относитесь к природе?

– Разве я не говорил этого прежде?

– Очень хорошо. Для пользы аргумента я предположу, что вы серьёзны. Тогда можете ли вы, кто не доверяет природе, отрицать, что она по аналогии не только любезно создала вас, но и искренне вынянчила вас для выражения вашего решительного протеста и требования о предоставлении независимости? Не природе ли вы признательны за тот здоровый ум, который вы так некрасиво используете для скандала?

– Умоляю, разве не природе вы обязаны вам увиденным, за которое вы же её и критикуете?

– Нет! Привилегией видеть я обязан окулисту, который прооперировал меня, десятилетнего, в Филадельфии. Природа заставила меня ослепнуть и таким бы и оставила. Мой окулист одолел её.

– И всё же, сэр, по вашему цвету лица я сужу, что вы живёте на свежем воздухе; не осознавая этого, вы оказались неравнодушны к природе; вы летите к природе, вселенской матери.

– Очень по-матерински! Сэр, по чувству природы я знаю, что птицы летят от природы ко мне, говоря по-простому; да, сэр, во время бури убежище здесь, – ударяя по складкам своей медвежьей шкуры. – Факт, сэр, факт. Ну-ка, господин Болтун, при всей вашей болтовне, разве вы сами никогда не закрываетесь от природы холодной, влажной ночью? Не впускаете её в дверь? Запираете её? Законопачиваете её?

– Относительно этого, – сказал травяной доктор спокойно, – многое можно наговорить.

– Так выскажите это, – взъерошив волосы. – Вы не можете, сэр, не можете. – Затем, как бы обращаясь к кому-то: – Посмотри, природа! Я не отрицаю, но твой клевер сладкий, и твои одуванчики не рычат; но чьи градины разбили мои окна?

– Сэр, – с непоколебимой любезностью достав одну из своих коробок, – мне больно встретить того, кто считает природу опасной. Хоть ваши манеры и изысканны, но ваш голос груб; короче говоря, вы, кажется, больны ангиной. От имени оклеветанной природы я дарю вам эту коробку; у моего почтенного друга здесь есть такая же, но для вас – дар от чистого сердца, сэр. От трудов её уполномоченных агентов, среди которых я счастлив состоять, Природа радуется, видя успехи тех, кто, по большей части, злоупотребляет ею. Умоляю, возьмите её.

– Уберите прочь! Не держите её так близко. Десять к одному, что это убийца. Такие вещи уже случались. Так убивали редакторов газет. Уберите её прочь, и подальше, говорю вам.

– О боже! Мой уважаемый господин…

– Я говорю вам, что не хочу ни одной из ваших коробок, – хватая свою винтовку.

– О, возьмите её… ух, ух! Возьмите её, – вмешался старый скупец. – Я хочу, чтобы вы отдали мне одну на всякий случай.

– Вы считаете его одиноким, да? – резко обернувшись к старику. – Обманув самого себя, вы заимели компаньона.

– Как может он считать себя одиноким, – ответил травяной доктор, – или как ещё можно желать компаньона, когда я здесь поддерживаю его; я, именно я – тот, кому он верит. Правды ради скажите мне, действительно ли это гуманно – так разговаривать с этим бедным стариком? Допустим, что если даже его зависимость от моего медикамента тщетна, то стоит ли лишать его того, что в простом воображении есть нечто большее, что может помочь добавить надежды при его болезни? Для вас, если у вас нет веры, и благодаря вашему природному здоровью, способному прожить без неё, до сих пор наименее доверяющему моей медицине, всё же весьма жестоко использовать здесь этот сокрушительный аргумент. Это как если б не от мира сего некий мускулистый борец, разгорячённый, в декабре ворвётся и подожжёт больницу потому, что, несомненно, он не чувствует потребности в искусственном тепле, чего у дрожащих пациентов не наблюдается. Поставьте его рядом со своей совестью, сэр, и вы признаете, что, какой бы ни была природа этой огорчительной для вас веры, вы, противостоя ей, проявляете или допускаете скверную ошибку ума или сердца. Ну, собственно, разве вы не безжалостны?

– Да, бедная душа, – сказал миссуриец, серьёзно разглядывая старика. – Да, это… безжалостно – такому, как я, говорить слишком откровенно с таким, как вы. Вы в этой жизни – пассажир из прошлого, обычный спящий человек из прошлого; и правда, что тот, кто делает полезный завтрак, подаёт всем столь же сердечный ужин. Сердечная пища, принятая поздно, порождает дурные сны.

– Что за удивительные слова… ух, ух!.. он говорит? – спросил старый скупец, глядя на травяного доктора.

– Хвала небесам за это! – воскликнул миссуриец.

– Он не в своём уме, не так ли? – снова обратился старый скупец.

– Умоляю, сэр, – сказал травяной доктор миссурийцу, – ради того, чтобы вас поблагодарили прямо сейчас.

– Ради этого: для некоторых умов, действительно, не такая уж и жестокая вещь, в конце концов, увидеть, как заряженный пистолет бывает найден беднягами из числа чёртовых дикарей, что вызывает больше удивления, чем беспокойный ребёнок: специфическая черта ребёнка – быть непредсказуемым, когда он действительно при недосмотре устраивает что-нибудь в ваше отсутствие.

– Я предпочитаю не удивляться вашей важности в этот момент, – сказал травяной доктор после паузы, во время которой он следил за миссурийцем с напряжённым выражением лица с примесью боли и любопытства, как будто бы он был огорчён его настроем, и в то же самое время задаваясь вопросом, что привело его к этому. – Но главное, что я знаю, – добавил он, – что эти общие наброски ваших мыслей по меньшей мере неудачны. В них есть сила, но сила, источник которой, будучи физическим, должен будет истощиться. Вы от них ещё отречётесь.

– Отрекусь?

– Да, когда, как у этого старика, придут ваши чёрные дряхлые дни, когда, как древний узник в своей камере, вы станете чем-то вроде, по выражению итальянцев, подземной тюрьмы, о которой все читали, тогда вы с радостью будете искать лоно той веры, что явилась в нежное время вашей юности, вовеки благословенной, – если она вообще вернётся к вам с годами.

– Вернётся, чтобы нянчить снова, да? Второе детство, воистину. Какой же вы сладкоголосый!

– Помилуйте, помилуйте! – вскричал старый скупец. – Что это! Ух, ух! Говорите по делу, мои добрые друзья. Но вы-то, – к миссурийцу, – пойдёте и купите часть этого лекарства?

– Умоляю, мой почтенный друг, – сказал травяной доктор, теперь уже пытаясь распрямиться, – не склоняйтесь… довольно… так тяжело; мои руки цепенеют; ослабьте немного, ну хоть самую малость.

– Пойдите, – сказал миссуриец, – пойдите, лягте в вашу могилу, старец, если вы не можете постоять за себя. Этот мир тяжек для такого скупого.

– Относительно его могилы, – сказал травяной доктор, – то до этого довольно далеко, поскольку он искренне примет моё лекарство.

– Ух, ух, ух! Он говорит верно. Нет, я не… ух!.. пытаюсь умереть