Синклер Льюис - Том 4. Элмер Гентри Страница 59

— О, это так мило с вашей стороны, но я, право, не заслужила…

— Но я-то ведь всегда ценил вашу игру, правда, Лили?

— Да, конечно, и это так мне помогало…

— Нет, серьезно? Если б вы знали, до чего мне это приятно слышать, Лили! — Он сильнее сжал ее хрупкую ручку. — Стало быть, вы рады, что мне нравится ваша музыка?

— О, да!

— А что вы сами мне нравитесь?

— Тоже — да. Ведь мы работаем все вместе… разумеется, как сестра — брату…

— Лили! А вы не думаете, что когда-нибудь… х-мм… когда-нибудь мы могли бы стать и чуточку ближе, чем брат и сестра?

— О-о, как же вам не совестно! Разве может вам понравиться такая, как я, — незаметная, маленькая, когда вы принадлежите Шэрон?

Что вы этим хотите сказать? Я — и принадлежу Шэрон? Да откуда вы взяли? Я восхищаюсь ею бесконечно, но я свободен, и вполне, можете быть абсолютно уверены! Только я немножко робел перед вами; вы такая красивая, нежная, как цветочек, и ни один мужчина, даже самый грубый, не решится обидеть такую, как вы. Оттого я и держался в стороне, думал, что как бы вас охраняю. А вы из-за этого, пожалуй, решили, что я не оценил ваших достоинств!

Она глотнула.

— О, Лили! Я ничего не прошу! Только иной раз, когда у вас тяжело на душе — а с кем из нас этого не бывает? Разве что с тем, кто думает, что он пуп земли и полновластный хозяин дела евангелистов!.. Чтобы вы, когда вам взгрустнется, позволили мне говорить вам о том, как один человек ценит то очарование, которое вы расточаете зря!

— Вы в самом деле говорите правду? Но… играть на рояле я, может быть, и умею, а сама-то ведь я — так… ничто.

— Неправда, дорогая, неправда это, Лили! Как это похоже на вас с вашей скромностью — не замечать, что вы, как светлый луч, согреваете наши сердца, что нам так дорого…

Дверь распахнулась. На пороге стояла Шэрон Фолконер в черном с золотом пеньюаре.

— Вы оба свободны, — сказала Шэрон. — Уволены с этой минуты! И чтобы я больше вас не видала. Переночевать можете здесь, но утром, еще до завтрака, потрудитесь убраться вон из этого дома.

— О, мисс Фолконер… — всхлипнула Лили, отталкивая руку Элмера. Но Шэрон, хлопнув дверью, скрылась. Они выскочили в холл и услыхали только, как повернулся ключ в ее двери. На их стук она не отозвалась.

Лили гневно сверкнула глазами на Элмера, щелкнул замок и в ее двери. Элмер остался в холле один.

Долгие часы просидел он в унылом оцепенении, и лишь к часу ночи правдоподобное объяснение было найдено и продумано. Поистине героическое зрелище являл собою преподобный Элмер Гентри, влезая с балкона второго этажа в комнату Шэрон, подкрадываясь на цыпочках к кровати, тяжело шлепаясь подле нее на колени и награждая Шэрон смачным поцелуем.

— Я не сплю, — уронила она ледяным тоном и натянула одеяло до подбородка. — Наоборот, я впервые за два года по-настоящему проснулась, мой юный друг. А ну-ка убирайтесь отсюда! Не стану вам говорить всего, о чем я передумала, ограничусь лишь тем, что вы, помимо всего прочего, неблагодарный пес, кусающий руку, которая вытянула вас из грязной канавы, вы — лжец, невежда, шарлатан и бездарный проповедник.

— Черт побери, я тебе покажу…

Она фыркнула, и тут он вспомнил только что выработанный им план действий.

Он прочно уселся на краю кровати и спокойно заговорил:

— Знаешь что, Шэрон? Ты просто-напросто дремучая дура, вот и все. Думаешь, я стану отрицать, что волочился за Лили? Не стоит труда. Если ты сама так мало себя ценишь, если не понимаешь, что мужчину, который был близок с тобою, просто не может интересовать ни одна другая женщина, то мне нечего сказать! Бог мой, Шэра, ты что, не знаешь, что ты такое? Изменить тебе? Для меня это так же невозможно, как изменить моей вере! Кстати, хочешь узнать, о чем я говорил с Лили… то есть с мисс Андерсон?

— Нет, не хочу.

— Неважно, все равно ты меня выслушаешь. Так вот. Когда я вошел в холл, дверь в ее комнату была открыта, и она попросила меня зайти, чтобы о чем-то спросить. Оказывается, бедняжка мучилась сомнениями — достаточно ли хороша ее игра для такой величины, как ты, — кстати, это ее собственные слова — в особенности теперь, когда Иорданская скиния еще приумножит твою славу. Она говорила, что ты — величайшее явление в духовной жизни мира, и спрашивала, достойна ли она…

— Угу. Значит, спрашивала… Что ж, нет, недостойна! Так что увольнение остается в силе, что же касается вас, мой славный врунишка, то если вы еще хоть одним глазком поглядите на какую-нибудь девицу, то вылетите отсюда — и уже окончательно. Ах, Элмер, любимый, как ты мог? Ведь я все тебе отдала… О, лги, лги и дальше! А ну-ка выдай мне вескую, солидную ложь, чтоб я могла поверить! А потом поцелуй меня!

Флаги, знамена, хоругви, взмывающие ввысь по стропилам, флаги на стенах молельни, флаги, плещущие на ветру, который налетает с неспокойного моря. Вечер открытия Скинии Вод Иорданских, вечер, который положит начало крестовому походу Шэрон во имя покорения мира.

И в самом Клонтаре и в близлежащих курортах люди чувствовали, что готовится нечто не вполне доступное их пониманию, нечто удивительное, чего никак нельзя пропустить. И со всего побережья Нью-Джерси — кто на машине, кто в тележке — наехал благочестивый люд. К началу торжества все четыре тысячи мест были заполнены, человек пятьсот стояли в проходах, а снаружи собралась целая толпа тех, кто надеялся каким-нибудь чудом тоже прорваться в зал.

Изнутри помещение молельни напоминало амбар: дыры в тонких деревянных стенах были кое-как, на скорую руку заколочены для защиты от жестоких зимних бурь, но сейчас они были сплошь прикрыты флагами различных наций, огромными плакатами, возвещавшими кроваво-красным по белому о том, что в таинственной крови мессии кроется искупление всех горестей, а в его любви — приют и спасение. Вычурный, белый с золотом пирамидальный алтарь Шэрон заменила эстрадой, задрапированной черным бархатом, на фойе которого выделялся в глубине громадный хрустальный крест, а места для хора в двести человек, расположенные позади золотой кафедры, были обтянуты белым.

Возле кафедры стоял белый деревянный крест.

Вечер был жаркий, но в открытые на террасу двери врывался свежий ветерок, и ропот волн, и шум крыльев встревоженно взлетающих чаек. Все здесь настраивало на мистически-возвышенный лад, и каждый замирал в ожидании чуда.

Перед началом торжества евангелисты собрались за кулисами возбужденные, как театральная труппа перед премьерой. Они бесцельно метались из стороны в сторону, натыкаясь друг на друга, бормоча: «Слушай… да, что это я хотел… ну — как там…» Эделберт Шуп до последней минуты давал ненужные наставления новой пианистке, вызванной по телеграфу из Филадельфии, чтобы заменить Лили Андерсон. Она изображала из себя глубоко благочестивую особу, но Элмер уже отметил, что эта кудрявая милашка очень бойко постреливает глазками.

Хористы собирались по мере того, как наполнялся зал, пробирались вперед; болтали, с важным видом проходили за кулисы. Здание выходило прямо к морю, и поэтому, естественно, служебного выхода на сцену за эстрадой не было. Имелась только одна дверь, выходящая на задний балкончик, куда оперные артисты обычно выходили подышать свежим воздухом. С террасой, опоясывающей здание, балкончик не сообщался.

К этой двери и привела Элмера Шэрон. Их уборные помещались рядом. Она постучала — он сидел с библией и вечерней газетой в руках, читая то одну, то другую. Он открыл дверь и увидел сияющую, разгоревшуюся от возбуждения девочку, в пеньюаре, наброшенном прямо на сорочку, как видно, совсем забывшую свой недавний гнев.

— Иди сюда! — позвала она. — Посмотри, какие звезды!

Не обращая внимания на изумленных хористов, которые стекались в свою уборную, чтобы облечься в белые туники, она увлекла Элмера к двери и вывела на балкон.

Черные воды искрились огнями. Дыхание ветра, простор, покой…

— Посмотри, какая ширь! Как непохоже на тесные города, в которых мы были заперты, как в клетке! — бурно радовалась она. — Звезды и волны, что катятся от самой Европы! Европа! Замки на зеленых берегах! Никогда там не была, а теперь поеду! И толпы народа будут встречать меня в порту, как оплот духовной силы! Смотри-ка!

По небу, оставляя за собою длинный огненный след, пролетела падучая звезда.

— Элмер! Это предзнаменование грядущей славы! И сегодняшний вечер положит ее начало! Ах, мой любимый, никогда больше не обижай меня!

Поцелуй его обещал это вполне, сердце — почти. Сейчас, когда они стояли над морем, она была женщина — и только, но полчаса спустя она вышла на эстраду в белом атласе и серебряных кружевах, с алым крестом на груди, пророчицей — пророчицей с головы до ног; с высоким лбом, с затуманенным странным взором.

И вот уже запел хор. Он начал с славословия, что вызвало у Элмера некоторое сомнение. Ведь славословие уместно в конце, а не в начале. Однако с виду он был бесстрастен, этот священнослужитель в сюртуке с белым галстуком бабочкой, когда торжественно прошествовал мимо хористов величественный и строгий, и великолепным жестом воздел руки, требуя тишины.