Роман о двух мирах - Мария Корелли Страница 24

Только поистине холодное сердце не откликнулось бы на эту речь, полную жалобной мольбы ласкового дитя. Тем более, я полюбила ее с того самого момента, как коснулась ее руки, а потому была вне себя от радости, услышав, что она желает избрать меня в качестве друга. Вот почему я ответила на эти слова, ласково обняв девушку за талию и запечатлев поцелуй на нежных губах. Моя прекрасная, нежная Зара! Какой невинно-счастливой она выглядела в моих объятиях! И как трогательно сладостные губы новой подруги встретились с моими в сестринском поцелуе! На мгновение она склонила темную головку мне на плечо, и таинственный драгоценный камень на ее груди вспыхнул причудливым красным оттенком, словно закат перед бурей.

– Ну вот, теперь, когда мы составили, подписали и скрепили наш договор о дружбе, – весело прощебетала она, – ты хочешь пойти посмотреть мою мастерскую? Не думаю, что там есть хоть что-то, заслуживающее вечности, однако как с ребенком, что строит из кубиков, нужно набраться терпения, так и ты должна проявить не меньшее терпение со мной. Идем!

Зара провела меня через свою прекрасную комнату, которая, как я теперь заметила, была полна изящных статуй, чудесных картин и изысканной вышивки среди в изобилии расставленных ваз с цветами. Она подняла портьеры в дальнем конце комнаты, и я последовала за ней в мастерскую с высокими потолками и всевозможными инструментами скульпторского искусства. Тут и там возникали призраки, что всегда мерещатся при виде незаконченных гипсовых моделей: в одном месте рука, в другом голова, торс или просто ладонь, что тянется из складок темной драпировки. В самом конце мастерской стояла высокая прямая фигура, очертания которой лишь смутно вырисовывались сквозь льняные покрывала – что бы это ни было, к закрытой скульптуре Зара, казалось, не желала привлекать моего внимания. Она привела меня в уголок и, откинув маленькую занавеску алого бархата, сказала:

– Моя последняя работа из мрамора. Я называю ее «Наступление вечера».

Я замерла перед статуей в немом восхищении. Невозможно было представить, чтобы маленькая хрупкая рука женщины, стоявшей рядом со мной, могла выполнить такую совершенную работу. Она изобразила «Вечер» как прекрасную обнаженную фигуру женщины, шагавшей на цыпочках: ее глаза были полузакрыты, а манящий рот слегка приоткрыт в мечтательно-серьезной улыбке. Указательный палец правой руки касался губ, как бы намекая на тишину, а левая рука сжимала букет маков. Вот и все. Однако же поэзия и сила воплощенной в статуе идеи просто поразительны.

– Нравится? – спросила Зара, робея.

– Нравится! – воскликнула я. – Она прекрасна, чудесна! Достойна попасть в один ряд с лучшими итальянскими шедеврами.

– О нет! – возразила Зара. – Точно нет! Когда жили и работали великие итальянские скульпторы – ах! как говорится в Писании: «В то время были на земле исполины». Исполины, настоящие исполины, а мы, модернисты, – всего лишь пигмеи рядом с ними. Сейчас мы можем видеть Искусство только глазами тех, кто жил до нас. Мы не можем создать ничего нового. Мы смотрим на живопись через Рафаэля, на скульптуру – через Микеланджело, на поэзию – через Шекспира, на философию – через Платона. Все уже создано, а мы лишь подражатели. Мир стареет – как славно было бы жить в те времена, когда он был еще молод! Вот только в наши дни вкус к жизни утратили даже дети.

– А ты?.. Ты не утратила, раз говоришь так с твоей-то гениальностью, когда перед тобой весь мир? – со смехом спросила я, взяв ее за руку. – Давай признавайся!

Зара посмотрела на меня со всей серьезностью.

– Я искренне надеюсь, что передо мной не весь мир, – сказала она. – Будет жаль, если я начну так думать. Иметь перед собою весь мир в общепринятом понимании, значит, жить долго, обменивать свою гениальность на золото, выслушивать бессмысленную грубую лесть невежд, легко извергающих как порицание, так и похвалу, быть источником зависти и наветов тех, кому повезло меньше, чем мне. Да защитят меня Небеса от такой участи!

Она говорила открыто и торжественно, затем, снова накрыв статую бархатом, отвернулась. Я любовалась юной вакханкой, стоявшей на пьедестале рядом, чья голова была увита виноградной лозой, и собиралась спросить Зару, какого героя она выбрала для большой фигуры под покрывалом в дальнем конце мастерской, когда нас прервал приход маленького пажа-грека, которого я видела во время первого визита. Он поклонился нам обеим и обратился к Заре:

– Мадам, господин граф просил передать, что на ужине будет присутствовать князь Иван.

Зара показалось вдруг раздраженной, впрочем, тень досады испарилась с ее прекрасного лица, словно проплывшее облако, и она тихо ответила:

– Передайте господину графу, моему брату, что я буду счастлива принять князя Ивана.

С почтительным поклоном паж удалился. Зара обернулась ко мне, и я заметила, как драгоценный камень на ее груди сверкнул стальным блеском, словно лезвие острого меча.

– Мне князь Иван совсем не нравится, – сказала она, – хотя он необычайно смелый и решительный человек, и у Казимира есть причины допустить его в наше общество. Правда, я очень сомневаюсь, что… – Тут наших ушей достигла музыка, похожая на звуки отдаленного оркестра. Зара взглянула на меня с улыбкой. – Ужин подали! – объявила она. – Не думай, будто мы держим оркестр, что торжественно созывает нас к столу. Это просто музыкальный инструмент, работающий от электричества и имитирующий оркестр, нам с Казимиром он нравится больше, чем гонг!

Она увела меня из мастерской, ласково подхватив под руку. Мы вместе спустились по лестнице в большую столовую, богато украшенную живописью и резным дубом, где нас уже ждал Гелиобас. Рядом с ним стоял еще один господин, его мне представили как князя Ивана Петровского. Это был приятный молодой человек лет тридцати с красивыми чертами лица, высокий и широкоплечий, хотя по сравнению с властным телосложением Гелиобаса фигура гостя выглядела не так выгодно, как могла бы быть на фоне личности менее внушительной. Мне он поклонился легко и грациозно, но в его почтительном поклоне Заре чувствовалось рабское смирение. Она в ответ слегка кивнула и, все еще держа меня под руку, направилась к своему месту в конце стола, тогда как ее брат сел во главе. Мое место было справа от Гелиобаса, у князя Ивана – слева, так