Услышь нас, Боже - Малькольм Лаури Страница 39

Коснахан вознес к небу безмолвную молитву за душу матушки Драмголд и принялся перечитывать уже написанное о своем пансионе; ему досталась просторная, чистая, светлая комната (пансион Борнини располагался в каких-то ста ярдах от того места, где он сидел, на улице Сицилия – так близко по расстоянию, но так далеко по убранству и дороговизне), но в таком шумном месте, что он полночи на может уснуть. Водопровода на этаже нет, единственная общая уборная располагается за милю от его номера, между столовой и кухней. Отсутствие современных удобств не особенно беспокоило Коснахана, он привык к этому на Нантакете, но его смущала совокупность бытового дискомфорта, отсутствия уединения и непрестанного шума: двери в комнаты не запираются, замков нет и в помине, как нет и табличек с номерами, так что ты постоянно заходишь в чужие комнаты, пугая тамошних обитателей: шведку монументальных пропорций, которая работает на авиационном заводе и постоянно твердит: «Он говорит, что мое сердце – крепость», ее соседку по комнате, бледную англичанку, что всегда ходит в брюках и норовит расплатиться за все покупки английскими фунтами, и ее нельзя ни на минуту оставить одну из-за нервного срыва… Коснахан оторвался от письма и взглянул на улицу Венето, по которой будто бы вечно катилась пролетка, где сидел Николай Гоголь с его лучезарным трагическим носом… (Как жестоко – смеяться над бедной шведкой, чья массивная комплекция, вероятно, доставляет ей много душевной боли, или над англичанкой, которую явно не радует ее нервный срыв! Неудивительно, что писатели прекращают писать. Уж лучше смеяться над Драмголдом Коснаханом, когда он записывал свое необычное имя в регистрационные книги всех пансионов, которые посетил здесь, в Европе, – что было для него сущей пыткой, – над его категорической неспособностью к усвоению иностранных языков и над тем грустным фактом, что он позабыл многое из родного языка, хоть и был обречен все время думать отчасти на нем. Лучше писать о животных, о них можно шутить, не задевая ничьих чувств, даже своих собственных, – или нет? А еще лучше – не писать вовсе…) Вдобавок он однажды случайно подслушал, как после ужина в общей столовой одна женщина обронила: «Ты мой лакомый сладкий утенок, виляющий хвостиком».

Дальше он попытался описать жене, поскольку ей всегда нравились такие подробности, саму атмосферу Рима: своеобразные ароматы здешнего утра, свежий прохладный воздух и жаркое солнце, знойные послеполуденные часы и «неповторимый оттенок золотистого римского света». «И Корсо-Умберто, такая узкая, что по ней еле протискиваются набитые битком троллейбусы, поскольку улица Венето, где движение транспорта ограничено, – редкое исключение, а ширина тротуаров – всего лишь два фута, и из-за толпы шагу негде ступить, но и на дорогу сойти нельзя, иначе наверняка угодишь под автобус, они тут носятся как угорелые, на жуткой скорости, один за другим!» Черт возьми, да что же это такое? Вряд ли подобные откровения успокоят Лави, которой и без того хватает тревог из-за его страха перед уличным движением; Коснахан уже собирался вычеркнуть эту фразу, как вдруг заметил, что следующая еще хуже: «Площадь Венеции – истинный ад, где со всех сторон на тебя надвигается десяток разных автобусов и целый рой мотороллеров!»

Коснахан вычеркнул обе фразы, так что «неповторимый оттенок золотистого римского света» достаточно обоснованно перешел в описание Форума с его белыми мраморными ступенями, ведущими в никуда, и разрушенными колоннами, вокруг которых трава зелена и сочна. Получилось еще одно длинное предложение, в котором он весьма цветисто описывал «размах и величие Вечного города», каковой тем не менее был «столь же горд и жесток, сколь и прекрасен», и высокие темные колонны, и арки из красного кирпича, и снова разбитые колонны, на этот раз – на земле, как поваленные деревья, и влюбленных, что лежат или сидят на траве среди цветов в лучах солнца, как он хотел бы лежать или сидеть вместе с ней. И наконец, поскольку описывать здесь поразительную красоту итальянок было бы опрометчиво и неуместно, он ограничился описанием молодых монахов, если это монахи, которые встречаются повсеместно: кареглазые, бородатые, с благообразными лицами, в грубых коричневых рясах, они шагают по улицам в простых сандалиях, – и не преминул добавить, что полностью отождествлял себя с ними…

После этого Коснахан окончательно отказался от описательных пассажей и попробовал рассказать Лави, чем он занимался: посетил дом-музей Китса, посетил подземелья Мамертинской тюрьмы, где некогда томился Верцингеториг, и каждый день посещал офис «Американ экспресс», что всегда было сущим мучением. Ведь письма от Лави наверняка придут пачкой; в Риме он лишь единожды получил от нее корреспонденцию, и в основном это были старые письма, отправленные прежде тех, какие он получил в Париже. Хотя он в любом случае заходил бы в «Американ экспресс», чувствуя в этом месте определенную связь с Артуром или даже со своим отнюдь не американским братом Маттиасом, поскольку и тот и другой вполне могли там оказаться. И, конечно же, он посетил Колизей, который напомнил ему легенду об Андрокле и льве[99], и Альберт-Холл из кошмаров дантиста. Тут Коснахан отметил такую странность: когда-то сам эмигрант из Европы, в Рим он приехал впервые в жизни. И добавил, что его нынешняя поездка в целом исполнена необычайного благочестия. Ибо, размышляя о покойной матери и безумно скучая по жене, он обрел утешение и покой в римских церквях, куда заходит практически каждый день и даже ставит там свечи… Дальше он пока писать не стал. Трудновато объяснить, что, не имея врожденной веры в силу церковных богослужений и святой воды, он тем не менее был исполнен наивного убеждения, что святая вода и зажженные в храмах свечи оградят его самого, а также матушку Драмголд от возможных последствий их «нечестивых» талантов. Все это как-то уж слишком сложно, хотя по его внутренним ощущениям – предельно просто.

Но ему нужно обязательно рассказать Лави – она будет в восторге, – как он еще более нечестиво лежал на скамье, смотрел на расписанный свод Сикстинской капеллы и, совершенно не впечатленный атлетически мускулистыми комиксами Микеланджело (хотя изображение Ноя, пожалуй, вызвало у него некую смутную профессиональную зависть), вспоминал, как они белили потолок своего коттеджа на Нантакете и как противная едкая жижа текла по рукам и капала прямо в глаза. Кроме того, нужно обязательно рассказать ей, что на гобелене «Ужин в Эммаусе» по эскизу Рафаэля он заметил деталь, которую Рафаэль выписал с тонкой человеческой прозорливостью, а Рембрандт в своей более грандиозной