Услышь нас, Боже - Малькольм Лаури Страница 40

В заключение он мог бы отметить, что ни его непрестанные еретические размышления, ни его протестантизм, ни осознание того, что католиков из числа жителей Мэна осталось всего ничего – как он понял, в следующем юбилейном Святом году Мэтт собирался привезти в Рим большую часть своей паствы и, в частности, занимался сейчас подготовкой этой поездки, – не помешали ему воспринять как личную обиду тот факт, что на бесчисленных исповедальнях в соборе Святого Петра были представлены почти все известные и неизвестные языки, кроме мэнского гэльского.

Именно по этой причине, подумал Коснахан, отложив письмо в сторону и подперев подбородок рукой, ему тогда и захотелось незамедлительно прочесть «Ayr ain t’ayns niau, Casherick dy row dt’ ennym. Dy jig dty reeriaght, Dt’ aigney dy row jeant er y thalloo myr te ayns niau. Cur dooin nyn arran jiu as gagh laa. As leih dooin nyn loghtyn…»[100] – как его научила матушка Драмголд, упокой Господи ее душу.

И прости нам грехи наши, как прощаем мы тех, кто согрешил против нас, так звучит эта строчка на мэнском. Если предположить, что некие гипотетические враги и впрямь существуют и именно сию минуту вовсю грешат против тебя. И кстати, для подобных предположений есть все основания, размышлял Коснахан, глядя на улицу Венето, по которой бесшумно катил сверкающий новенький «кадиллак» размером с целую оранжерею, если вспомнить все эти прекрасные древние улочки с булыжными мостовыми и старинные дома в Дугласе, которые нынче идут под снос, и красивую, тоже снесенную церковь Святого Матфея, и разоренную сельскую местность, где теперь строят курорты для отдыхающих из Ливерпуля. И все же, возможно, подобное предположение было великой ошибкой всякого жителя острова Мэн. И великой ошибкой его самого. Коснахану казалось, что все население Мэна согрешило против него, хотя бы уж тем, что дома его никто не признал – теперь, когда он добился такого успеха в Америке. И не только на уровне «Досуга мэнских женщин». В Дугласе он не видел ни одного знакомого лица, кроме Ильяма Дона, человека и вправду столь уникального, что одну встречу с ним уже можно бы принять за приветствие от всего города.

Потому что этак полвека назад Ильям Дон был повешен на пустыре, где теперь стоит церковь Святого Варнавы, но по странной причуде судьбы все-таки выжил и здравствует до сих пор.

Позднее его помиловали, а еще позднее была доказана его невиновность, что, естественно, проистекало уже из того обстоятельства, что он выжил на виселице, и вот этого нового Лазаря Коснахан встретил на улице возле замка Дерби, и они пошли в паб и выпили по пинте каслтаунского портера. Но Коснахан слишком долго прожил на чужбине, вдали от прежних обычаев и языка, что теперь – глядя на знакомую табличку над барной стойкой «Премиальный каслтуанский эль» и на страницу мэнского календаря за минувший ноябрь, с давними памятными датами: 24 ноября 1205 года умер последний король Мэна из скандинавской династии, 27 ноября 1906 года открыта больница Ноубла, 30 ноября 1874 года родился Уинстон Черчилль, – он напрочь забыл, что Ильям Дон не настоящее имя его знакомца, а прозвище, означавшее попросту «светловолосый», к чему сам знакомец, давно облысевший, не давал никаких оснований; забыл он и что само это прозвище было вовсе не собственным, а полученным – с причудливым язвительным юмором, свойственным жителям Мэна, – от другого Ильяма Дона, мэнского короля-мученика и героя-бунтаря, некогда приговоренного к страшной смерти, о чем помнят все мэнцы, и казненного прежде, чем вышел указ о помиловании, того самого Ильяма Дона, предка знаменитого английского мореплавателя, что поднял мятеж на борту корабля «Баунти», основал колонию на острове Питкэрн и носил простое и славное имя Кристиан[101]. Но уж точно не предком и даже не дальней родней единственного человека в Европе, узнавшего Коснахана в лицо в его первый за двадцать лет приезд домой, причем даже этот Ильям Дон, механик-самоучка, чьи руки были перепачканы дегтем, не поздравил его с литературным успехом, и при сложившихся обстоятельствах Коснахан сомневался, стоит ли поздравлять самого Ильяма Дона.

Хотя если по правде, то этот последний (без сомнения, никогда не читавший «Досуг мэнских женщин») все же наградил его двусмысленным комплиментом:

«Дошло до меня, Коснахан, что ты, значица, держишься молодцом».

И Коснахан чуть было не отозвался:

«Ты и сам держишься молодцом, Ильям Дон…»

Вот уж действительно, все мечты о признании остаются пустыми мечтами: ты возвращаешься с войн, возвращаешься из морских рейсов, овеянный славой или покрывший себя позором, однако дома тебе уготован один и тот же прием, то есть попросту никакого…

А чего, собственно, он ожидал? Неужели успех на другом континенте превратил его в надутого индюка, размышлял Коснахан, убирая письмо в карман с таким важным видом, словно это была пачка дипломатических грамот (переполненный ресторан «Тарпейская скала», решил он, слишком людное место для завершения личного письма, к тому же сейчас ранний вечер, и до полуночи, когда отправляется авиапочта, времени еще много), индюка настолько тщеславного, что он на полном серьезе ожидал, что его будут узнавать повсюду, где бы он ни появился, даже здесь, в «Тарпейской скале»; неужели этот успех так вскружил ему голову, что он сразу падает духом, не находя повсеместного признания?

Неужели он и вправду настолько тщеславен?.. Или все дело в его одиночестве, предельно простом и предельно честном? Да, скорее всего, так и есть. Одиночество – эндемичное бедствие больших городов. Он родился в Европе и сейчас, находясь в ее центре, охотно пообщался бы с кем-нибудь из старых знакомых. Это было понятно, хотя и не объясняло всех его нынешних настроений.

Он вновь посмотрел на улицу Венето, где сейчас для него не было никого, кроме Гоголя в его пролетке, вечно летящей по улицам Вечного города, Гоголя с его вечно сияющим носом и сигарой во рту, и все то же мягкое роллс-ройсовское мурлыканье слышалось среди деревьев, и тот самый «кадиллак» размером с оранжерею катил по улице, и чуть дальше виднелись старые ворота Порта-Пинчиана, а мимо мчались двухколесные и трехколесные велосипеды и шагали прохожие, несколько священников и множество американцев, в пятнистых тенях платанов на проспекте, спускающемся к невидимой отсюда площади Барберини, и полосатые