Саттри - Кормак Маккарти Страница 46

Хуже всего, что я сделал, это спалил дом старушки Арвуд.

Ты спалил старушкин дом?

Вроде как с нею вместе. Меня подучили. Мне тогда и десяти не сравнялось.

Маленький еще, не соображал, что делаешь.

Ага. – Черт, нет, это враки. Все я знал и все равно сделал.

А он совсем сгорел?

До самой земли. Только труба стоять и осталась. Долго горел, пока она из него не вышла.

А ты знал, что она внутри?

Уж и не помню. Не знаю даже, о чем думал. Она выскочила, и кинулась к колодцу, и зачерпнула ведро воды, и плеснула ею на стенку, а потом просто ушла к дороге. Никогда в жизни меня так не пороли. Старик вроде как меня чуть не убил.

Папаня твой?

Ага. Он тогда был еще жив. Сеструха моя сказала тем помощникам, когда они домой к нам пришли, а они пришли туда ей сказать, что я в больнице из-за тех арбузов, она им сказала, что папани у меня нет, вот потому-то во всякие передряги и впутываюсь. Но сранский пламень, я гадкий был, и когда он у меня имелся. Никакой разницы.

А ты потом жалел? О старушкином доме, в смысле?

Я жалел, что меня поймали.

Саттри кивнул и вылил в себя остаток пива. Ему пришло в голову, что, за исключением корки, отмоченной с арбузами, он никогда не слыхал, чтоб этот городской крыс говорил что-то, кроме голой правды.

Долгими ветреными днями осени Хэррогейт ходил с черными на мыс удить сазана, улыбчивый и неумелый. Бледная рука среди тех, что потемнее, махавших с берега Саттри, когда тот выплывал прохладными утрами.

Саттри был занят, конопатил столярные плиты своей хибары старыми газетами. Дни попрохладнее наводили на него тоску. Запах угольного дыма в воздухе по ночам. Прежние времена, мертвые годы. Для него такие воспоминания горьки.

Перепляс-по-Росе купил у старьевщика на Центральном проспекте шубу из ондатры, которую выкрасил в пурпур.

Мать Она вернулась из деревни с мешками и банками трав этого года. Дворик ее глубоко усыпан засохшими бурыми шкурками саранчи. В деревьях сражается мелкая добыча, жабка или землеройчонок, насаженные на шипы, и сорокопут, туда их поместивший, пускает трели с ближайшего осветительного провода, и опять дождь пошел.

А в свое презризорное окно затворник наблюдает за праздными прохожими на тропе внизу, вцепляясь в вытертые дубовые подлокотники кресла-каталки, накаркивая всем ад куда похуже.

Тряпичник спешил домой, а тьма гналась за ним по пятам. Когда ж добрался до конца моста, за ним зажглись фонари, и он повернулся кратко глянуть назад, после чего поднырнул под ограждение и красной глиняной тропой спустился к себе. Съежившись пред костерком, он видел, как в темнеющей реке высыпают звезды. Мял себе костлявые руки и наблюдал за очертаньями, какие принимало пламя среди деревянных палок, как будто в них можно прочесть некое предвестие. Чмокал деснами, и сплевывал, и подавал руками знаки. Тем утром он не подпустил семейство мусорщиков в переулке. Там под глубокостенными тенями, где окна заложены решетками, а над головой на цепях подвешены железные пожарные лестницы. Заполнив темный кирпичный коридор голосами, постарелыми, но звучащими властно. Прогнал их, как крыс. И вон отсюда, вы. И не возвращайтесь. Саттри встал с камня, на котором сидел, и вытряс онемелость из одного колена. Старик взглянул на него снизу вверх. Из-под белков его глазных яблок проглянул ободок красного пламени, бушевавшего у него в голове. Вернешься, а я мертвый, начал он. Увидишь, как я тут мертвый лежу, так ты просто угольной нефти на меня плесни да подпали меня. Слышь?

Саттри перевел взгляд на реку и огни, а потом вновь посмотрел на тряпичника. Ты еще меня переживешь, сказал он.

И вовсе нет. Сделаешь?

Саттри утер рот.

Я те заплачу.

Заплатишь?

Сколько возьмешь? Дам те доллар.

Боже праведный, да не хочу я доллар.

А что возьмешь тогда?

Ты не загоришься. Он показал руками. Не загоришься, если на тебя только угольной нефти плеснуть. Только вонять будет страшно.

Я достану тогда, ей-богу, бензину. Раздобуду пять галлонов, и будут стоять тут все время.

Они пожарные машины сюда пригонят, когда такое увидят.

Да и насрать мне хорошенько на то, что они там пригонят. Сделаешь?

Ладно.

И доллара не возьмешь?

Нет.

Смотри, ты мне слово дал.

Что верно, то и сделаю, сказал Саттри.

Я тебе не безбожник. Что б там ни говорили.

Да нет.

Я всегда смекал, что какой-то Бог есть.

Да.

Мне он просто никогда не нравился.

* * *

Он шел вверх по Веселой улице, и тут из дверей к нему шагнул Джейбон и взял его за руку. Эй, Коря, сказал он.

Как поживаешь?

Как раз иду тебя повидать. Заходи, кофе выпьем.

Они сели у стойки в «Хелме». Джейбон все постукивал ложечкой. Когда перед ними поставили кофе, он повернулся к Саттри. Мне твой старик звонил, сказал он. Хотел, чтоб ты домой звякнул.

Людям в аду подавай воды со льдом.

Черт, Коря, может, там что-то важное.

Саттри проверил кромку чашки о нижнюю губу и подул. Например, что? сказал он.

Ну. Что-нибудь с родней. Сам знаешь. Думаю, ты обязан позвонить.

Он поставил чашку. Ладно, сказал он. В чем дело-то?

Взял бы да позвонил ему.

Взял бы да рассказал.

Звонить не будешь?

Нет.

Джейбон смотрел на ложечку у себя в руке. Подул на нее и покачал головой, его искаженное отражение в хлебале вверх тормашками затуманивалось и возвращалось. Что ж, сказал он.

Кто умер, Джим?

Он не поднял взгляда. Твой малыш, сказал он.

Саттри поставил чашку и выглянул в окно. По мраморной стойке у его локтя растеклась лужица пролитых сливок, и к ней, собравшись вокруг, припали мухи, лакали, как кошки. Он встал и вышел.

Когда поезд тронулся от станции, было темно. Он попробовал спать, голова каталась по затхлому подголовнику. Не было больше ни вагона-салона, ни вагона-ресторана. Никакого больше обслуживания. Возник черный старик с подносом сэндвичей и ведерком со льдом для напитков. Прошел по коридору полузатемненного вагона, тихонько выкликая свой товар, и скрылся за дверью в дальнем конце. Грохот колес с полотна и скольз прохладного воздуха. Спавшие спали. В окнах миновали грустные и тускло освещенные задворки городка. Брусья ограждений, заросшие бурьяном пустыри, голые осенние поля, черно скользящие под звездами. Они проехали низины к Камберлендам, старый вагон покачивался на рельсах, и провода на столбах за холодным оконным стеклом