Трейси Шевалье - Последний побег Страница 16

Хонор не пыталась учить Абигейл, подсказывать, как лучше держать иголку и закреплять нитку двойным швом назад вместо того, чтобы просто завязывать узелок. Не советовала ей сесть прямо и пользоваться наперстком, чтобы не колоть себе пальцы и не пачкать кровью белую ткань. Ей было достаточно того, что у нее есть возможность сидеть рядом с кем-то еще и заниматься знакомым делом — тем, которым она занималась всю жизнь.

— Когда люди увидят, как ты умеешь шить, — сказала Абигейл, — им сразу захочется, чтобы ты сделала им одеяла.

Постепенно Хонор знакомилась с жителями Фейсуэлла. Люди подходили знакомиться, когда Абигейл с Хонор сидели на переднем крыльце. Абигейл взяла Хонор в поездку на ферму за городом, где продавали молоко и сыры, и там она познакомилась с фермерами и с несколькими покупателями. В день, когда должно было состояться собрание, зарядил дождь, и Абигейл объявила, что она никуда не пойдет в такую погоду. Поэтому Хонор впервые попала на фейсуэллское собрание Друзей лишь через неделю после приезда.

Молитвенный дом в Фейсуэлле состоял из одной комнаты с белеными стенами и окнами на всех четырех сторонах. Размером был примерно с бридпортский молитвенный дом, но поскольку Друзей в Фейсуэлле было меньше, помещение казалось гораздо просторнее, чем дома. Скамейки стояли рядами у всех четырех стен, а посередине оставалось пустое пространство, где располагалась печка — сейчас не растопленная, — с изогнутой трубой, уходящей в дыру в потолке. Одна из скамеек, как выяснила Хонор, предназначалась для старейших членов общины, к которым все остальные Друзья обращались за наставлением и советом.

Она с нетерпением ждала дня собрания. В последний раз она была на собрании еще в Филадельфии, и ей не хватало ощущения покоя и умиротворения, какое обычно испытывала на молитвенных встречах. Тишина и молчание, которые так нравились Хонор, воцарялись на собраниях не сразу. Подобно пыли, поднятой при уборке, они должны были «улечься». Люди ерзали на скамьях, пытаясь сесть поудобнее, шебуршились и покашливали — физическое беспокойство отражало состояние их мыслей, занятых повседневными заботами. Но постепенно, один за другим, они прекращали вспоминать о делах, об урожае, о хлебе насущном, о недовольствах и обидах — и сосредотачивались на внутреннем свете, ведь он, как они знали, был проявлением Божественного в человеческом сердце. И сама тишина обретала новое качество, и в какой-то момент начинало казаться, будто воздух сгустился, пронизанный безмолвием. И хотя не бывало никакого особого знака, сразу же становилось понятно, что люди, отринув земные заботы, соприкоснулись с чем-то глубоким и светлым. Именно в эти мгновения Хонор погружалась в себя. Словно уходила в некое место, пронизанное беспредельным умиротворением. Она могла оставаться там долго-долго. И судя по открытым лицам сидящих рядом Друзей, они испытывали то же самое.

Иногда кто-нибудь из них чувствовал внутренний призыв заговорить и выступал с проповедью, будто ему открылась истина свыше. Они говорили продуманно и прочувствованно, цитируя отрывки из Библии. Выступить с речью мог любой член общины, но чаще всего выступал кто-нибудь из старейшин. Хонор ни разу не заговаривала на собраниях. То, что она переживала, пребывало вне слов. И не стоило даже пытаться описать это словами.

И все же, хотя собрание в Фейсуэлле практически не отличалось по форме от бридпортских, Хонор так и не сумела очистить свой разум от суетных мыслей. Место было чужое. Свет, запахи, воздух — все чужое. И столько новых, незнакомых лиц. Да еще за окном стрекотали сверчки и кузнечики. Здесь они были громче, чем в Англии. Намного. И отгородиться от шума было непросто.

Это мешало сосредоточиться. Хонор приходилось бывать на незнакомых собраниях — в Эксетере, Дорчестере и Бристоле, — и там у нее получалось обрести внутреннюю тишину, как в Бридпорте. Однако в Фейсуэлле она постоянно осознавала, что находится в новом месте, которое теперь должна считать домом, и это мешало расслабиться и очистить разум от посторонних мыслей. Когда в зале воцарилось молчание, Хонор не смогла присоединиться к нему. Она думала о Грейс, о ее последних ужасных днях; об Абигейл, расположившейся рядом, и об Адаме, сидевшем напротив, на мужской скамье; о напряженной атмосфере в доме, где она теперь жила; о взглядах, какими Адам и Абигейл обменивались постоянно и которые Хонор старалась не замечать; о чернокожем беглеце, скрывавшемся за поленницей во дворе Белл Миллз; о нездоровой желтоватой коже Белл и ее удивительных шляпках; о Доноване, который рылся в ее вещах и смотрел на нее со странным блеском в глазах. Через несколько дней после прибытия Хонор в Фейсуэлл Донован проехал по Мейн-стрит городка. Хонор с Абигейл развешивали во дворе постиранное белье, и он остановился рядом с их домом, приподняв шляпу. Абигейл была в ужасе.

Хонор заметила, что Абигейл постоянно ерзает, переставляет ноги, сморкается, вытирает пот с шеи. Сама Хонор всегда сидела почти неподвижно — на собраниях она могла просидеть два часа, не меняя позы. Но почувствовать, что кто-то выпал из общего молчания, можно даже тогда, когда этот «кто-то» сидит неподвижно. Видимо, Абигейл чувствовала, что Хонор не может сосредоточиться, и это ее раздражало.

Хонор закрыла глаза и попробовала еще раз. Не помогло. Она открыла глаза и попыталась найти вдохновение в чьем-нибудь сосредоточенном лице. На каждом собрании можно было увидеть кого-то — как правило, женщину — с таким открытым и просветленном лицом, что смотреть на него казалось едва ли не кощунством, поскольку начинало казаться, что своим взглядом ты оскверняешь великое таинство личного единения с Богом. И все же подобные лица служили хорошим примером того, что должен чувствовать человек на собрании Друзей.

Здесь, в Фейсуэлле, Хонор нашла такое лицо на скамье для старейшин, стоявшей перпендикулярно скамье, где сидела она сама. Это была пожилая женщина, с седыми волосами под простым белым чепцом и сияющими глазами, сосредоточенными на какой-то далекой точке за пределами зала — где-то в пространствах, куда проникал ее мысленный взор. Изогнутые брови придавали лицу изумленное, открытое выражение. Она слегка улыбалась, погруженная в свои мысли. Хонор украдкой поглядывала на нее, заставляя себя не смотреть слишком пристально. Хотя и прекрасное в своей внутренней сосредоточенности, лицо женщины было суровым и даже жестким. Такими людьми восхищаются, но их скорее уважают, чем любят. Глядя на это лицо, Хонор так и не сумела достичь желанной сосредоточенности.

Какой-то мужчина поднялся с места и процитировал отрывок из Священного Писания. По крайней мере, это дало Хонор тему для размышления, пусть даже она не достигла внутреннего озарения.

После собрания ее представили многим Друзьям, но она не удержала в памяти длинный список ничем не примечательных фамилий: Карпентер, Уилсон, Тейлор, Мейсон. Запомнилось лишь несколько необычных: Гудбоди, Гринграсс, Хеймейкер[2] Хеймейкеров Хонор уже знала. Это были фермеры, у которых Абигейл покупала молочные продукты. А женщину с просветленным, но жестким лицом, сидевшую на скамье для старейшин, звали Джудит Хеймейкер. Когда собрание завершилось, лицо Джудит стало не таким суровым, но Хонор все равно было трудно выдерживать пристальный взгляд ее колючих бледно-голубых глаз. С Джудит была ее дочь, Доркас — ровесница Хонор. Она послушно улыбнулась, когда их представляли друг другу, но, похоже, не заинтересовалась потенциальной новой подругой. На самом деле, не только Доркас. Фейсуэллская община приняла Хонор вполне радушно, однако никто не задал ей ни одного вопроса. Хонор это не расстроило — ей не хотелось вновь пересказывать историю смерти Грейс, — но ее новые соседи, похоже, не интересовались ничем, кроме собственных дел.

Джудит Хеймейкер кивнула в сторону молодого человека, стоявшего поодаль в компании других мужчин:

— Мой сын Джек.

Словно услышав свое имя, Джек обернулся и очень внимательно посмотрел на Хонор — не так, как остальные мужчины. Светлые пряди в его растрепанных каштановых волосах походили на стебельки соломы. У него были губы матери, но не такие суровые, как у нее. И от этого улыбка казалась мягче.

Сообразив, что слишком долго смотрит на Джека, Хонор поспешно отвела глаза и тут же поймала на себе пристальный взгляд Доркас Хеймейкер. В отличие от остальных членов своей семьи, Доркас не улыбалась. Она постоянно хмурилась, напоминая Абигейл. Хонор опустила голову. Неужели все американские женщины такие недружелюбные и озлобленные?

Нет. Хонор мысленно поблагодарила судьбу за встречу с Белл Миллз.

Фейсуэлл, Огайо

14 июня 1850 года

Дорогая Бидди!

Пишу письмо, сидя на переднем крыльце дома Адама и Абигейл в Фейсуэлле. Это одно из преимуществ американских домов: у большинства есть большое крыльцо, где можно и дышать свежим воздухом (что особенно приятно, когда есть ветерок), укрывшись от солнца в тени навеса. Здесь очень жарко, жарче, чем у нас в Дорсете. Говорят, в июле и августе будет еще хуже. Изнуряет не столько жара, сколько высокая влажность. Ощущение такое, что постоянно находишься в облаке пара. Платье вечно сырое, волосы вьются от влажности, и иногда мне бывает трудно дышать. В такую жару трудно найти в себе силы заняться работой. Я часто думаю о тебе и жалею, что мы так далеко друг от друга. Будь ты здесь, мы бы с тобой разговаривали, смеялись и вместе шили. Тогда мне было бы не так одиноко в этом чужом, странном месте. Если бы со мной находилась Грейс, все было бы иначе. Она превратила бы нашу жизнь в удивительное приключение, какое пророчило название корабля, что привез нас сюда. А без нее моя жизнь — суровое испытание. Мне бы очень хотелось написать тебе, что новая жизнь в Огайо приносит только радость. Я знаю, ты именно этого мне и желаешь, да я и сама не желала бы себе иного. Но честно признаюсь тебе, Бидди, если бы я могла еще раз пережить путешествие морем, я бы немедленно вернулась домой. Тут меня ничто не держит.