Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2 Страница 30

После маленькой передышки поедание Рекса возобновляется. Теперь мы насыщаемся многоступенчато. Сперва выбираем самые вкусные кусочки вареного мяса, потом едим подоспевшее жареное мясо и, уже обалдевая от сытости, в завершение трапезы зажариваем умопомрачительно вкусные шашлычки на вязальных спицах, макая их в топленый жир. Только это способно пробудить безнадежно засыпающий аппетит!

А во время трапезы у нас, как в лучших домах палеолита, кроме урчания и благородного чавканья ни звука! Кроманьонское комильфо! Процесс еды настолько увлекателен, что никому не приходит в голову отвлекаться от него ради пустопорожней болтовни. Я понимаю и извиняю тех, кто, не теряя времени, громко разговаривает на концерте, пока тенор выводит сложные рулады. Но меня искренне возмущают моральные уроды, болтающие за обеденным столом! Несчастные! Они не представляют, насколько обделены они природой и воспитанием, лишившими их величайшего блаженства: испытывать ни с чем не сравнимое наслаждение от возможности есть вдохновенно и самоуглубленно! Есть, есть и еще, еще, наполняя рот и желудок вкусной едой! Есть, не опасаясь того, что это приятнейшее занятие прервется, потому что еда закончится!

Какое же это блаженство: есть много и вкусно, есть до отвала, а потом, задумчиво урча, медленно переваривать в себе все съеденное, плотоядно воскрешая в памяти вкус и запах каждого кусочка! Ничто, никогда не сравнится с блаженством вдохновенного погружения в процесс еды! Грациозные танцы и дивная музыка могут разнообразить и дополнить еду, но не заменить ее! Удовольствие насыщения заложено природой в самом древнем и стойком инстинкте. Соперником ему может быть только процесс размножения, то бишь любовь. И хотя этому глупому, пошлому инстинктику посвящено множество произведений искусства, а благородной и мудрой еде только «Поваренная книга», но далековато инстинкту размножения до инстинкта питания! Посмотрел бы я, как полез бы Ромео, чтобы размножаться, на балкон к Джульетте после регулярного питания тухлой капустой в гомеопатических дозах! Глупы и неправдоподобны зажравшиеся герои Шекспира! Ни-хре-на-шеньки не понимал этот пижон за жизнь! Тянуло Шекспира на секс и мокруху, но недоступно было ему понимание истинно благородной страсти человеческой: нет у него ни строчки о красивой жрачке!

Поэтому так неприятны люди, болтающие о чем попало во время удовлетворения двух великих инстинктов: во время процессов еды и размножения. Эти два серьезные в мире занятия требуют от человека наибольшей сосредоточенности и внимания к тому, чем занимается гомо эректус при жрачке и эрекции. Вот когда наступает полный отпад и удовлетворение, вот тогда минуты отдыха может скрасить спокойная беседа из бездумных фразочек не перенапрягающих интеллект, все еще оглушенный праздником плоти. Нормальный гомо сапиенс на голодный желудок думать не может… а на сытый — не хочет!

Человечество зажралось. Обилие еды в нормальном цивилизованном мире принизило первый великий инстинкт — инстинкт питания, опоэтизировав пошлый инстинкт размножения, или по бытовухе траханья. Но первая же военная голодовочка, просто недоедание, сразу все расставила по местам. И мы, пятнадцатилетние ремеслушники, не отягощенные чрезмерной образованностью, усекли величие инстинкта питания, без удовлетворения которого инстинкт размножения чахнет, либо принимает извращенно платоническую форму любования сугробами. И хотя не изучали мы правила хорошего тона кроманьонцев, но заговорили мы по этикету палеолита только после отпада от трапезы.

— Люблю повеселиться, особенно — пожрать…

— Чо-то, ребя, понимашш, обратно жарковато… растворить бы окошечко?

— Нишкни… береженого бог бережет.

— А не береженого конвой стережет… Фактура!

— Терпи. Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма.

— Ешь — потей, работай — мерзни! — народная мудрость.

— Народ дурное не посоветует: лучше переест, чем недоспит.

— Вышли мы все из народа…

— По нужде вышли, а не погулять… а как обратно в народ зайти, позабы-ыли, ёшь твою мать!

Неизвестно, сколько бы еще продолжалась такая салонная беседа, не утруждающая сообразиловку, если б Серегу не потащило по конкретной философии:

— …а если бы кончали Рекса якрюком повязаного, как Санька придумал, фиг был бы он таким вкусным… Фактура! Вроде барашка… Современные охотнички — умора! И на зайца с ружьем ходят! Позорники! А тут — честное сафари! Только один ход в охоте я не усек: почему Рекс в Саньку был такой влюбленный? Я же, я на пути у него стоял! А он мимо профинтилил… и чем я ему не поглянулся? А-а! Санька без шапки стоял на карачках под забором! Неужто собаки на красное бросаются? Как бык на красный плащ тореадора!..

— Теперь-то и я секу, пошто ты Саньку для страховки выбрал! — хохмит Колян и все лениво хихикают, чтобы не побеспокоить процесс пищеварения. А я слушаю приколы насчет моей неординарной масти, да еще при Нинке, и закипаю от ревности и раздражения на легкомыслие Сереги.

— Тоже мне — тореро, кабальеро! — ворчу я сердито. — А ежели бы я не наколол Рекса?! Кто бы из нас троих был вкусней??! Вон шкура-броня! В такой шкуре, как в танке! А хребет и башку этот сукин сын фиг подставит — шустрый! А почему бобик сиганул на меня? Это только Рекс сказал бы… уж тут-то — собачья пси-хо-логия! Это не хухры-мухры, а наука!

— Где уж нам уж, ремеслухе, до психической науки! — сердито перебивает Колян, вспомнив про якрюк: — Где уж… Но Нинка тормозит перепалку, передразнивая Коляна скороговорочкой:

— Где уж нам уж выйти взамуж, я уж вам уж так уж дам уж…

Все осторожно смеются, с учетом перегрузки желудков. И я тоже. Трудно сердится, когда кормозаправники наполнены под завязку. Если бы владыки мира не морили себя диетами, а жрали до отрыжки — в мире всегда царили бы мир и покой!

Выпав из восторгов чревоугодия, мы приступаем к дележу того, что осталось. С общего согласия кости, потроха и часть мяса отдаем Толяну и Коляну, на супы для их младших братиков, часть мяса и жир оставляем Нинке для ее сестренок, потому как этих шмакадявок, заморенных научным распределением, спасти может только целебное собачье мясо и жир. Ничто другое не поможет, и спасет девчонок только этот пес, откормленный украденным у нас мясом! Прав был честный вор-марксист Валет: «Честное воровство — не преступление, а перераспределение общественного продукта, украденного богатыми жлобами у людей благородных, честных, а потому бедных».

Любое богатство — это вопиющая несправедливость, ибо оно подло наворовано у бедняков. Прибавочная стоимость — вот самое подлое воровство! Так сказал не только Маркс, но и в Новом Завете брат Христа Иаков, проклиная богачей:

плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет (Иак.5:4).

И прав Иисус Христос, говоривший еще до Карла Маркса, что богатство само по себе безнравственно, а поэтому должно быть отобрано у богатых и роздано беднякам.

Приобретайте себе друзей богатством неправедным! (Лк.16:9) —

призывал Иисус Христос в Притче о неверном управителе, который раздавал богатство своего хозяина. Раздавайте друзьям все, что отнимите или украдете у богачей! Чтобы неправедное богатство послужило не ожиревшим панасюкам, а голодным детям, болеющим чахоткой, потому что это панасюки, богатея, обкрадывают детей, загоняя их в чахотку!

Проводят в жизнь законы Иисуса Христа не подлые и лживые попы, а благородные и честные Ермаки и Робин Гуды, Стеньки Разины и Эрики Рыжие, которые приводят эти законы к общему знаменателю с ленинскими словами: «Экспроприируй экспроприированное!». Потому-то, как сказано в Новом Завете, первым человеком, который пошел в рай вместе с Христом, был не вонючий святоша, в нестираных кальсонах, а благородный урка — кит мокрого гранта — бравший богачей за храп!

И сказал ему (разбойнику) Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю (Лк.23:43).

Ибо нет дела почетнее и богоугоднее, чем очищать мир от богатых! И все мы: Колян, Толян, Серега, Нинка и я — как и подобает людям, сделавшим рисковую, но полезную для честных людей работу, испытываем чувство гордости от того, что справедливо перераспределили общественный продукт — Рекса, зажравшегося нашим мясом. И плевать, как смотрит на это юриспруденция, которая по-холуйски служит начальству и богачам, защищая негодяев от возмездия. Мы, ремеслуха, в этом разобрались, в отличие от наивного отца Фернана, говорившего будущему графу Монте-Кристо:

Пути правосудия темны и загадочны, в них трудно разобраться…

Это французикам, замороченным дурным гуманизмом, трудно. А в России — запросто! Мои исторические предки, казаки, без заморочек разбирались с правосудием! Весело развешивали на крюках живьем, как свиней, туши подлых лихоимцев — царских судей! И костерок под пятками разводили, чтобы не скучно им было висеть. А те даже приплясывали…