Антанас Венуолис - Перепутья Страница 6

— Вместе со своим боярином однажды крестился и у крестоносцев.

Все рассмеялись, только крестоносцы с пренебрежением посмотрели на Шарку и снова принялись за еду.

— И сколько же у тебя имен? — спросил боярин Баублис.

— Много, боярин, всех даже не помню. — И Шарка, взяв из миски ребро лося, принялся тщательно обгладывать его.

— Как еще наши добрые боги терпят такое, — заговорил сидевший в конце стола боярин Мишкинис и, увидев кусок мяса побольше, пальцами взял его из миски. — Да хранит нас сладкая Милда, вот в Арёгале ихние жрецы скинули нашего Пикуолиса 20 и своего бога поставили… А в Вильнюсе, — облизнув пальцы, продолжал боярин Мишкинис, — священный огонь потушили, святилище осквернили и самого кривиса 21 в Нерис окрестили.

— Пусть поразит меня Перкунас на этом месте, если польские жрецы еще долго продержатся в Вильнюсе! — стукнул кулаком по столу аукштайтийский боярин Гаршва. — Если Ягайла со Скиргайлой напустили на нас поляков и обесчестили наших богов, то они нам больше не князья, а враги наши и враги наших богов. Да поразит и их Перкунас!

— Поосторожнее, боярин, — заметил молчаливый боярин Кинсгайла. — Бог Ягайлы — бог нашего государя Витаутаса: и он в Кракове святое крещение принял да ихнего бога признал. Кроме того, боярин, тех аукштайтийских бояр, которые крещение приняли, Ягайла в правах с польскими вельможами уравнял, и только мы, жемайтийцы, все еще неизвестно кто: христиане уже или еще нет?

— По правам еще не христиане, а крестились-то уже не раз, — несмело поддержал боярина Кинсгайлу боярин Кершис и опустил глаза.

— Бог нашего и вашего государя Витаутаса — это наш бог, бог белорусов и русских: князь раньше всех священной водой Днепра крестился у нашего митрополита киевского, — запротестовал белорусский боярин Пильца из Матаковцев, выпил кубок медка, подбоченился и смело заговорил: — А насчет прав, боярин, клянусь мордой и лапой медведя, что все христианские бояре равны — и белорусы, и поляки, и литовцы…

Тут встал один крестоносец, брат по имени Ганс Звибак, и, набожно сложив руки, заговорил, ни на кого не глядя:

— Хотя нам, христианам, монахам ордена девы Марии, и запрещается садиться за один стол с язычниками, но…

— Что, разве мы не христиане?! Разве мы не бояре христианского государя?! — откликнулись из-за стола крещеные жемайтийцы и недобрыми глазами посмотрели на крестоносцев.

— Да, уж вы-то христиане, — упрекнул их вспыхнувший крестоносец и поднял свои трусливые глаза, — покойников по языческим обрядам хороните — сжигаете; молитесь тоже по-язычески; обычаи ваши дикие; креститесь вы только ради того, чтобы белую одежду получить…

— Что он говорит? Что он говорит? — забеспокоились за столами жемайтийцы.

— Правду я говорю: вот мои братья во Христе этому свидетели. Витаутас, ваш государь, а нашего великого магистра друг и его наместник в Жемайтии, поклоняется только одному истинному богу и исповедует одну истинную веру римских католиков, к которой приобщился по милости нашего ордена. — Сказав это, крестоносец сел, облокотился о стол и, словно оскорбленный, задумался.

Жемайтийцы заволновались, но ответить им было нечего; их выручил вошедший в избу боярин Судимантас, брат тестя Витаутаса. Он сказал:

— Каким богам поклоняется наш государь Витаутас и какую веру он исповедует — это не наше и не ваше дело. Наш долг — слушаться его и делать то, что он приказывает. Прикажет креститься — окрестимся, прикажет бить христиан — будем бить.

Крестоносцы всполошились, выскочили из-за стола и, постукивая мечами по полу, одновременно закричали:

— Опасность! Опасность!

— Вы наши враги. Вы сарацины. Братья, здесь нам грозит смерть. Мы в плену!.. — кричали крестоносцы.

Старший сын Книстаутаса Кристийонас успокоил их и снова усадил за стол. Некоторое время все шумели и волновались. Хотя на столах еще была еда, но все уже насытились и теперь только потягивали из рогов медок и косились на крестоносцев.

— Мне кажется, что на войне все-таки татарские боги всех сильней, — поковыряв во рту пальцами, снова заговорил боярин Кинсгайла. — Вот, скажем, под Гродно уж так нас поляки прижали, так прижали, что думали мы — конец всем, но едва только закричали татары, едва только позвали своего бога — алла, алла, в одночасье всех в болото сбросили. Если б не опоздал комтур Балги со своими рыцарями, видели бы поляки Гродно как собственные уши.

— Мой отец перед битвой тоже к татарским богам взывал, — выступил за могущество татарских богов и младший сын Книстаутаса Манивидас.

— Когда сами можем выстоять, тогда и чужие боги помогают, но попробуй ты перед битвой Пикуолиса разгневать, вот тогда увидишь, как тебе христианские или татарские боги помогут, — закончил спор боярин Гаршва и осушил рог медка…

IX

А тем временем, пока в одном крыле дворца боярина Книстаутаса пили, разговаривали и спорили жемайтийцы и крестоносцы, в другом, в просторной горнице, сидел за заставленным кушаньями и напитками столом князь Витаутас со своими вельможами и тоже утолял голод. Один из его вельмож, боярин Судимантас, держался свободно и не мог усидеть за общим столом; он, как добрый знакомый Книстаутасов, разговаривал с хозяйкой, наведывался к шумящим в другом крыле дворца жемайтийцам и крестоносцам, проверял стражу, и до всего ему было дело. Даже за столом он сидел, поставив между ног свой длинный широкий меч.

Горница была просторная, но низкая. Стены — из круглых нетесаных бревен. Массивный потолок, лежащий на дубовых балках, был так закопчен, особенно возле дымохода, что даже блестел. Прорубленные в одной стене три маленьких оконца, в которые с трудом пролезла бы голова мужчины, смотрели на двор замка и были затянуты бычьим пузырем. Возле другой стены стояли дубовый стол, длинная, о шести ножках, лавка, несколько простых стульев и широкая скамья вдоль всей стены. Напротив, за сложенным из камней очагом, был жертвенник и здесь же стоял оловянный крест с распятым спасителем. В очаге, поддерживаемый сухими дровами, пылал огонь, озаряя стены, и поднимался к дымоходу лохматый столбик дыма. Когда только открывали дверь, столбик дыма мутнел, изгибался в сторону и уходил под потолок, стлался по горнице, опускался до стола и щипал гостям глаза, пока его снова не подхватывала тяга. В третьей стене была дверь, а возле четвертой стоял длинный широкий коник с подъемной крышкой. Между ним и дверью — полки для посуды. На полках были сложены выдолбленные из граба тарелки, глиняные горшки, кастрюли, кувшины, оловянные миски. На верхней полке сверкали выстроенные в ряд серебряные кубки, окованные латунью рога зубра для медка. По краям нижней полки, словно белые зубы, издали светились липовые ложки, вставленные в специальные гнезда головками вверх. Над столом на стене висело оружие, шлемы, щиты и доспехи, отобранные в битвах у врага.

Еду на стол подавала жена Книстаутаса Варуна; ей помогала дочь Лаймуте. Боярыня, женщина в годах, была в повойнике, цветной блузке и в домотканой пестрой юбке. Молодая стройная Лаймуте тоже была в юбке домашней работы, а ее шею и грудь украшали янтарные бусы; на спину ниспадали две длинные толстые косы, казалось, такого же цвета, как и янтарь. Она была еще так молода, что никто не дал бы ей больше шестнадцати — семнадцати лет; когда, следуя за матерью, она приносила миски с кушаньями, рыцарь Греже и боярин Скерсгаудас в платье витинга не могли оторвать от нее глаз, и в своей душе оба они дали обет окрестить ее, объявить своей дамой сердца и мечом защищать ее красоту и добродетели.

Казалось, Лаймуте не смела поднять на них глаза. А когда она проходила мимо и незаметно поглядывала то на одного, то на другого, почему-то сильнее начинало биться ее сердце.

Рыцарь Греже был красив; его широкие плечи, крепкая шея, могучая грудь, светлые волнистые волосы и весь богатырский вид привлекали девушку своей прелестью и той мужской силой, которой покоряются все женщины. Пугали Лаймуте только два черных креста на плаще рыцаря. Дворянин Скерсгаудас в платье витинга был только приятен на вид и очень прост. Много таких приезжает в поместье отца.

Лаймуте и ее мать все еще поклонялись силам природы, в то время как отец уже крестился у русских, поляков и крестоносцев. Был окрещен также и старший сын Книстаутаса Кристийонас.

Прусский литовец рыцарь Греже был потомком вельможных бояр, истребленных крестоносцами. Его отец служил военачальником у Кестутиса и владел замком на границе Пруссии. Однажды, в мирное время, военачальник Греже, охотясь с немецким комтуром, из-за чего-то поссорился с ним. В эту же ночь напали на их замок крестоносцы, убили отца, мать, вырезали его братьев и весь гарнизон, а его, еще маленького, взял с собой в Мариенбург один из участников охоты, рыцарь Готтерберг, там окрестил и воспитывал. Теперь рыцарь Греже уже плохо помнил своего отца, мать, убитых старших братьев; он позабыл, где, в каком месте стоял их замок, и только хорошо помнил ту страшную ночь, когда на них напали крестоносцы. Хорошо помнил он черные кресты на белых плащах крестоносцев, озаренные красным отблеском пожара, их длинные мечи, сверкавшие во дворе замка; помнил крик матери, когда ее, прижимавшую к груди его и маленькую сестренку Вартуле, пронзил меч крестоносца. Рыцарь Греже помнил все это, но ни с кем не делился своими воспоминаниями. Его воспитатели полагали, что он ничего не знает. Когда Греже подрос, он узнал еще больше от пленных литовцев. Только не знал Греже, куда исчезла потом его сестренка, маленькая Вартуле, с которой он играл, бегая по двору замка. Других парней и девушек, вывезенных из имения его отца, позже встречал он в Мариенбурге, в немецких деревнях, замках, но Вартуле нигде больше не видел, и никто ничего не мог рассказать о ней. Со временем и сам Греже стал забывать о сестре и других своих близких. Теперь его имя было Юргис, но в замке мать и все остальные звали его Юрагисом. Только по политическим соображениям крестоносцы не изменили его фамилию. Его воспитатель и одновременно убийца его отца и матери, рыцарь Готтерберг однажды поехал поохотиться с русненским 22 комтуром в жемайтийские пущи и больше не вернулся. Не вернулись ни рыцарь, ни комтур, ни их спутники. Тщетно потом сам магистр ордена обращался к Кестутису и боярам, замки которых стояли вдоль границы, тщетно сулил подарки — никто ничего не сообщил, не сказал. Все словно сквозь землю провалились. Позже один пленный жемайтиец говорил Юргюкасу Греже в Мариенбурге, что рыцаря и его сообщников задушили в жемайтийских пущах лесные духи, отомстив этим крестоносцам за убийство его родителей. Часто встречался с пленными литовцами Юргис Греже, поэтому он не забыл язык своих предков. Когда пропал без вести рыцарь Готтерберг, уже подросшего Юргюкаса взял к себе в имение магистр и там воспитывал его и обучал письму, чтению и военным наукам. После того как Кестутис стал нападать на орден, желая вернуть себе прусские земли, великий магистр сам вернул эти земли хозяевам, у которых когда-то отнял их. «Вернул» он отцовское наследство и Юргису Греже. Но к тому времени Греже уже стал христианином и воином ордена, и этот возврат остался только на пергаменте, чтобы во время переговоров с Кестутисом ордену было на что опереться и чем оправдаться. Поэтому рыцарь Юргис Греже и по сей день не знал, какими землями он владеет и где эта его вотчина. Наконец, ему даже некогда было думать о своих землях. В двадцать лет он уже носил почетное платье витинга. Потом, после нескольких походов на Литву, Греже был посвящен в рыцари. Вскоре орден опоясал его золотым поясом и вручил серебряные шпоры. Великий магистр ордена часто посылал его в Западную Европу провозглашать почетный стол и призывать рыцарей к крестовому походу против язычников. Во время войн с литовцами и жемайтийцами Греже был переводчиком при великом магистре.