Геннадий Казанцев - Страна Лимония Страница 53

Мамонт разбушевался

В Джелалабад вернулись вечером 22 февраля. Было уже по-летнему тепло. Самархель встретил мощным лягушачьим оркестром. Такого Герману слышать не приходилось. Земноводные буквально заполонили городок советских специалистов, предаваясь любовным утехам в самых неподходящих местах. Накануне прошла гроза, и земля источала живительную силу, пробуждающую мелкую живность, отоспавшуюся за короткий зимний период.

Герман вошёл в палатку, когда большинство её обитателей готовилось ко сну. Короткие приветствия, дружеские объятия, ничего не значащие вопросы и не менее значимые ответы: «Как дела? — Отлично!.. Жив старик! — А куда я от вас денусь!» Путешественник с наслаждением растянулся на своей слегка влажной постели.

Лягушачий стон не утихал. Ему вторили тысячи скрипочек вездесущих сверчков, таинственные звуки под дощатыми половицами и нудное жужжание просыпающихся от спячки мух. На уставшего Германа ночной концерт подействовал как колыбельная — и вскоре он сладко посапывал.

— Грёбаный кот!!!

Герман мгновенно проснулся.

— Мать вашу, твари болотные! — орал Мамонт. — Нашли, когда совокупляться!

Сонные постояльцы, разбуженные доисторическими воплями, неохотно поднимали головы и таращились на разбушевавшегося Игоря Морозова.

— Мамонт, ты что? Охренел? — недовольно проворчал Серёга Крестов.

— А ты что — глухой? Не слышишь, что творится? — истерически-запальчиво взревел Мамонт. — Мне эта музыка как серпом по зайцам!

Оркестр земноводных был в ударе. Какой-то зелёный солист орал, казалось, в центре палатки. За брезентом, у изголовья кровати, где с открытыми глазами безмолвно лежал капитан Репа, две лягушки с изяществом студенток на пляже одновременно плюхнулись в лужу. Мамонт схватил автомат и, как был, в трусах, рванул на выход. Репа, справедливо полагая, что его товарищ желает закрыть купальный сезон в метре от его головы, встрепенулся.

— Игорь, положь автомат! Положь на место, пока весь народ не порешил!

— Не брызгай, Репа, я и гранату прихватил, — успокоил соседа бородатый гигант.

— Стоять, Мамонт! — вдруг заорал разом вскипевший Ляховский. — Пока я тебе обе «гранаты» в трусах не повырывал.

— Капитан Ляховский! Прекратите это безобразие! — послышался голос командира из другой палатки.

— Заткнись, Лях, пока гребальник не начистили, — откликнулась в ночи палатка второй группы.

— Писец! Приехали... теперь, значит, я виноват, — завёлся Ляховский.

— Идите вы оба с Мамонтом к чёрту! Дайте, наконец, поспать! — подал идею Крестов.

Игорь Морозов, наконец, бросил на кровать автомат и вышел на улицу. За ним, тихо матерясь, последовал Лях. Герман перевернулся на бок и зарылся с головой в одеяло. Он уже почти засыпал, когда сильный удар и железный скрежет потрясли палатку. Репу буквально сдуло с перекосившейся кровати. «Хор мальчиков» безмолвствовал.

Разбуженные обитатели, ёжась от ночной прохлады, в одних трусах потянулись на волю. Робкие голоса затихших было лягушек начали проклёвываться то тут, то там, и скоро весенний концерт грянул с новой силой. Первым, что увидел Герман, выйдя из палатки, был силуэт Мамонта, который с видом одноглазого Полифема держал над собой огромнейшую каменюку. Другой метательный снаряд уже лежал в грязи, придавив полог палатки.

— На, мля! — надрывно крикнул гигант и метнул циклопический снаряд в ближайшую лужу.

— Ква! — по инерции подал голос один из уцелевших солистов, и над лагерем опять повисла тишина.

Невольные зрители, вышедшие из палатки, стряхивали с себя чёрную жижу и скорбные останки вокалистов. Морозова нельзя было узнать. Всё его тело носило следы неравного боя. Мокрые и грязные трусы облегали мускулистые ляжки, потоки жидкой грязи стекали чуть ли не с плеч. Благодарные зрители, придя в себя, зашлись отборнейшим матом.

— Ляховский! Ляховский! — орал из палатки полковник Стрельцов. — Сейчас же прекратите безобразие.

— Да пошёл ты... старый хрыч, — послышался из темноты картавый голос рыжего каскадовца. Наконец, он появился, держа в руках канистру.

— Лях, ты что? — остыв от мата, подал голос кто-то из зрителей.

— Спалю всё к хренам собачьим!

— Рыжий, стой!

Но было поздно. Ляховский уже выливал керосин в грязевые кратеры. Крестов попытался отнять у друга канистру, но получил отпор. Разжигать пламя большой войны с земноводными, конечно, никто собирался, и жалкие остатки лягушачьего хора в спешке покидали испоганенное место.

Обитатели палатки, ворча и переругиваясь с зачинщиками переполоха, возвращались на свои места и, слегка очистившись от грязи, отходили ко сну. Мамонт вытащил из тумбочки бутылку водки и двумя глотками ополовинил её.

— Вот так-то! — удовлетворённо промолвил он, опрокидываясь на подушку.

— А сразу не мог? — спросил Крестов. — Выпил бы и спал себе спокойно.

— Не догадался, — буркнул Мамонт, укладываясь поудобнее на свою бороду.

В палатке надсадно воняло керосином. Утомлённые обитатели даже не реагировали на редкие потрескивания кого-то из соседей, маявшегося животом. Первый оживший сверчок зашёлся трелью, но, быстро надышавшись керосином, заткнулся. Лягушки гастролировали где-то в районе штабной палатки, но это было ещё терпимо.

Праздничное утро

«Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом вся советская земля...» Репродуктор выводил знакомые с детства слова песни, решительно пресекая попытки муэдзина из ближайшей мечети созвать прихожан на утренний намаз. Герман лежит в постели в самом хорошем настроении. На брезентовом пологе, словно в театре теней, трепещут ветви деревьев с набухшими почками. Вот спланировал старый лист и покатился на землю. Промелькнула тень птицы. Вот горлица присела на ветку, а вот хищной тенью пролетела понизу голова «Дона Педро», за ним медленно проплывает силуэт Стрельцова. Остановился. Повернулся. Раскрывает и закрывает рот. «Зовёт, что ли, кого-то», — напрягается Герман. Нет, молчит, только работает вставной челюстью. «Кипучая, могучая, никем непобедимая...» — радостно рвёт утро репродуктор. «Так вот оно что, — догадывается проснувшийся каскадовец, — это наш командир поёт!» Не выдержав наплыва хорошего настроения, Герман вполголоса подхватывает: «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!»

На соседа смотрит, улыбаясь, Володя Конюшов, откинув до пояса одеяло.

— Что, Герка, хорошо?

— Просто отлично, Репа! Так хорошо — петь хочется!

— Ну и пой себе, — продолжает улыбаться Конюшов. — С праздником тебя, Гера!

— И тебя, Репа... С нашим, мужским...

Оба каскадовца откидываются на кровати и шевелят растянутыми в улыбке губами.

— Знаешь, Репа, вот я сейчас загадаю: если на палатку упадёт лист, я получу письмо из дома, — делится своими мыслями Герман.

— А я, а я... — Конюшов затихает, не в силах загадать что-нибудь заветное. — Если два листа, да... если упадёт два листа, то на следующий год у меня родится сын.

— А если один? — поворачивается Герман.

— Тогда... Тогда скажу, чтобы шла на аборт.

— Дурак ты, Репа!

— Сам ты дурак! У меня и так одни бабы в доме, даже кошка...

Оба смотрят на полог, ожидая доброго знака. Репа даже жмурится в надежде на чудо. С ветки срывается горлица и планирует на конёк палатки. К ней присоединяется другая. Одна начинает крутиться, издавая призывный клёкот. Обе топчутся, скрипя лапами по материи. Романтически настроенные молодые люди радостно переглядываются. Вдруг обе птицы срываются, оставляя два тёмных пятна, которые медленно стекают вниз.

— А это к чему? — растерянно спрашивает Репа.

— Сейчас узнаем.

К двум мистически настроенным офицерам, скрепя половицами деревянного пола, бодро катится Виктор Колонок.

— Репа, с вещами на выход! — скомандовал он, поравнявшись с кроватью Конюшова.

— Да, Репа, с утра птица за просто так срать не будет, — съязвил Герман и, обращаясь к бородатому Колонку, поинтересовался: — Что, опять сортир чистить?

Оказалось, что дело было отнюдь не в сортире, который периодически чистили афганцы, а в телевизоре «Рекорд», который вчера привезли из бригады и который уже сегодня сломался, как раз накануне трансляции исторического XXVI съезда КПСС.

— А я тут при чём? — буркнул Репа. — Я в электронике не соображаю.

— Мне всё равно, — ответил заросший леший. — Мне «Борода» сказал тебя найти, вот я и нашёл. Иди к полковнику, с ним и объясняйся.

Но нетерпеливый полковник уже входил в палатку.

— Конюшов! Долго тебя ещё искать? — прокашлял он с порога. — Через минуту жду в «красном уголке».

— Иду! — крикнул Репа вслед уже покинувшему палатку командиру.

— Ты, главное, не забудь разводной ключ и домкрат, — начал было ехидничать Герман, как в палатку, придерживая рукой шляпу, неожиданно вошёл партийный советник Волин.