Арсений Тарковский - Стихотворения. Поэмы Страница 13

«Смерть никто, канцеляристка, дура…»*

Смерть никто, канцеляристка, дура,Выжига, обшарканный подол,У нее чертог – регистратура,Канцелярский стул – ее престол.

На губах клиента стынет слово,Словно рыба разевает рот,Если смерть, товарищ Иванова,Арифмометр повернет,

Подошьет под номер пламень плотский.Все, чем горько мучилась душа,Погашает росчерк идиотскийСинего ее карандаша.

Верблюд*

На длинных нерусских ногахСтоит, улыбаясь некстати,А шерсть у него на боках,Как вата в столетнем халате.

Должно быть, молясь на восток,Кочевники перемудрили,В подшерсток втирали песокИ ржавой колючкой кормили.

Горбатую царскую плоть,Престол нищеты и терпеньяНещедрый пустынник-господьСлепил из отходов творенья.

И в ноздри вложили замок,А в душу – печаль и величье,И, верно, с тех пор погремокНа шее болтается птичьей.

По Черным и Красным пескам,По дикому зною бродяжил,К чужим пристрастился тюкам,Копейки под старость не нажил.

Привыкла верблюжья душаК пустыне, тюкам и побоям.А все-таки жизнь хороша,И мы в ней чего-нибудь стоим.

Портной из Львова, перелицовка и починка

(Октябрь, 1941)*

С чемоданчиком картонным,Ластоногий, в котелке,По каким-то там перронам,С гнутой тросточкой в руке.

Сумасшедший, безответный,Бедный житель городской,Одержимый безбилетнойИудейскою тоской.

Не из Лодзи, так из Львова,Не в Казань, так на Уфу.– Это ж казнь, даю вам слово,Без фуфайки на фуфу!

Колос недожатой нивыПод сверкающим серпом.Третьи сутки жгут архивыВ этом городе чужом.

А в вагонах – наркоматы,Места нет живой душе,Госпитальные халатыИ японский атташе.

Часовой стоит на страже,Начинается пальба,И на город черной пряжейОпускается судьба.

Чудом сузилась жилетка,Пахнет снегом и огнем,И полна грудная клеткаЦарским траурным вином.

Привкус меди, смерти, тленаУ него на языке,Будто сам Давид из пленаК небесам воззвал в тоске.

На полу лежит в теплушкеБез подушки, без пальто,Побирушка без полушки,Странник, беженец, никто.

Он стоит над стылой Камой,Спит во гробе город Львов,Страждет сын Давида, самыйНищий из его сынов.

Ел бы хлеб, да нету соли,Ел бы соль, да хлеба нет.Снег растает в чистом поле,Порастет полынью след.

«Невысокие, сырые…»*

Невысокие, сырыеБыли комнаты в дому.Называть ее МариейГорько сердцу моему.

Три окошка, три ступени,Темный дикий виноград.Бедной жизни бедный генийИз окошка смотрит в сад.

И десятый вальс ШопенаДо конца не дозвучит,Свежескошенного сенаРядом струйка пробежит.

Не забудешь? Не изменишь?Не расскажешь никому?А потом был продан «Рениш»[11],Только шелк шумел в дому.

Синий шелк простого платья,И душа еще былаОт последнего объятьяЛегче птичьего крыла.

В листьях, за ночь облетевших,Невысокое крыльцоИ на пальцах похудевшихБирюзовое кольцо.

И горячечный румянец,Серо-синие глаза,И снежинок ранний танец,Почерневшая лоза.

Шубку на плечи, смеется,Не наденет в рукава.Ветер дунет, снег взовьется…Вот и все, чем смерть жива.

«Мне странно, и душно, и томно…»*

Мне странно, и душно, и томно,Мне больно, и кажется мне,Что стал я ладьей на огромнойБездомной и темной волне.

И нет мне на свете причала,И мимо идут времена;До смерти меня укачалаЧужая твоя глубина.

И стоит ли помнить, что прежде,Когда еще молод я был,Я верил какой-то надеждеИ берег мой горько любил?

Прилива бездушная силаМеня увела от земли,Чтоб соль мои плечи точилаИ весел моих не нашли.

Так вот что я голосом кровиВ просторе твоем называл:Доверясь последней любови,Я привязь мою оборвал.

И сам я не знаю, какиеМне чудятся связи твоиС недоброй морскою стихией,Качающей наши ладьи.

Качаясь, уходят под воду,Где рыбы чуть дышат на дне,Во мглу, в тишину, в несвободу,Любовью сужденную мне…

Кактус*

Далеко, далеко, за полсветаОт родимых долгот и широт,Допотопное чудище этоУ меня на окошке живет.

Что ему до воклюзского лавраИ персидских мучительниц-роз,Если он под пятой бронтозавраЛастовидной листвою оброс?

Терпеливый приемыш чужбины,Доживая стотысячный век,Гонит он из тугой сердцевиныВосковой криворукий побег.

Жажда жизни кору пробивала, —Он живет во всю ширь своих плечТой же силой, что нам даровалаИ в могилах звучащую речь.

«Жизнь меня к похоронам…»*

Жизнь меня к похоронамПриучила понемногу.Соблюдаем, слава богу,Очередность по годам.

Но ровесница моя,Спутница моя былая,Отошла, не соблюдаяЗыбких правил бытия.

Несколько никчемных розЯ принес на отпеванье,Ложное воспоминаньеВместе с розами принес.

Будто мы невесть кудаЕдем с нею на трамвае,И нисходит дождеваяРадуга на провода.

И при желтых фонаряхВ семицветном опереньеСлезы счастья на мгновеньеЗагорятся на глазах,

И щека еще влажна,И рука еще прохладна,И она еще так жадноВ жизнь и счастье влюблена.

В морге млечный свет лежитНа серебряном глазете,И за эту смерть в ответеСовесть плачет и дрожит,

Тщетно силясь хоть чуть-чутьСдвинуть маску восковуюИ огласку роковуюЖгучей солью захлестнуть.

Фонари*

Мне запомнится таянье снегаЭтой горькой и ранней весной.Пьяный ветер, хлеставший с разбегаПо лицу ледяною крупой,Беспокойная близость природы,Разорвавшей свой белый покров,И косматые шумные водыПод железом угрюмых мостов.

Что вы значили, что предвещали,Фонари под холодным дождем,И на город какие печалиВы наслали в безумье своем,И какою тревогою ранен,И обидой какой уязвленИз-за ваших огней горожанин,И о чем сокрушается он?

А быть может, он вместе со мноюИсполняется той же тоскиИ следит за свинцовой волною,Под мостом обходящей быки?И его, как меня, обманулиВам подвластные тайные сны,Чтобы легче нам было в июлеОтказаться от черной весны.

«Мне в черный день приснится…»*

Мне в черный день приснитсяВысокая звезда,Глубокая криница,Студеная водаИ крестики сирениВ росе у самых глаз.Но больше нет ступени —И тени спрячут нас.

И если вышли двоеНа волю из тюрьмы,То это мы с тобою,Одни на свете мы,И мы уже не дети,И разве я не прав,Когда всего на светеСветлее твой рукав.

Что с нами ни случится,В мой самый черный день,Мне в черный день приснитсяКриница и сирень,И тонкое колечко,И твой простой наряд,И на мосту за речкойКолеса простучат.

На свете все проходит,И даже эта ночьПроходит и уводитТебя из сада прочь.И разве в нашей властиВернуть свою зарю?На собственное счастьеЯ как слепой смотрю.

Стучат. Кто там? – Мария. —Отворишь дверь: – Кто там? —Ответа нет. ЖивыеНе так приходят к нам,Их поступь тяжелее,И руки у живыхГрубее и теплееНезримых рук твоих.

– Где ты была? – ОтветаНе слышу на вопрос.Быть может, сон мой – этоНевнятный стук колесТам, на мосту, за речкой,Где светится звезда,И кануло колечкоВ криницу навсегда.

Деревья*

I. «Чем глуше крови страстный ропот…»

Чем глуше крови страстный ропотИ верный кров тебе нужней,Тем больше ценишь трезвый опытСпокойной зрелости своей.

Оплакав молодые годы,Молочный брат листвы и трав,Глядишься в зеркало природы,В ее лице свое узнав.

И собеседник и ровесникДеревьев полувековых,Ищи себя не в ранних песнях,А в росте и упорстве их.

Им тяжко собственное бремя,Но с каждой новою веснойВ их жесткой сердцевине времяЗа слоем отлагает слой.

И крепнет их живая сила,Двоятся ветви их, деляТот груз, которым одарилаСвоих питомцев мать-земля.

О чем скорбя, в разгаре маяВдоль исполинского стволаНа крону смотришь, понимая,Что мысль взамену чувств пришла?

О том ли, что в твоих созвучьяхОтвердевает кровь твоя,Как в терпеливых этих сучьяхЛуч солнца и вода ручья?

II. «Державы птичьей нищеты…»