Перебеги меня. Современная проза - Александр Цыганов Страница 15

– При чём здесь это-то? – пытался я возразить – очень уж задевали намеки на собственную мою умственную несостоятельность, – Не в деньгах дело же!

– Не в деньгах, а в их количестве! А при том! Думаешь, твою карту прямо ждут все в управлении хозяйствования, да? Да-а-а! Сто раз, поди уж, всё давно поделили, спят и видят, чтоб только когда по закону. Нет, если по закону рубить нельзя – это мы за! Нельзя тогда рубить! Кто за? Я – за!

– Так и я – тоже за!..– несмело начал я, но Михалыч тут же и перебил, достав откуда-то снизу фляжку и гранёный прозрачный стакан:

– Мне нельзя, а тебе налью. Пей у меня! Чтобы голова работала. И кури еще, кури – а то свежий воздух, он, знаешь ли, пьянит. Особенно когда много его… Дураки. Ему про реальность говорят, про документы и про подписи, а он… Не пойму я, а значит, никто не поймёт. Ведь всегда дурак человек, если ему не надо ничего! Если своего ему не жаль другому отдать, а за чужое он горой стоит, нас от самих себя сторожит. Колька-то дурачок, ему в руки насрать, он простит, утрётся и дальше тебя любить будет. Такой он потому что, знаем мы его! А ты-то куда? А я-то куда с тобой? Эх, дурачок!

Карту в управлении все-таки приняли. С Николаем мы потом ещё год общались, посиживали и бродили по окрестностям – хотел привести к нему детей, чтобы он рассказал им о родном крае и поведал о удивительных его историях и преданиях – их он, оказывается, знал множество, – но сам Николай воспротивился, дескать, рано им. Думаю, причины были иные. На переданные мной слова Михалыча, он пожал плечами и хмыкнул:

– Отрезать часть того, что любишь? И при этом пытаться остаться собой? Глупо ведь, да?

Да, это было бы глупо. Через год я уехал в город, где в университете, оказывается, никто и слухом не слыхивал ни о каком реликтовом лесе. Да и средств на исследования у нас теперь уже не выделяют, а потому все современные исследовательские работы делаются по материалам уже существующих исследовательских работ – такой вот замкнутый круг…

А ещё через год Николай исчез – и ни Михалыч, да и вообще никто не знал – куда. Тогда я вернулся в деревню, в истории которой стало одной легендой больше.

У местного арендатора умерла дочь – приехала из города, купалась и утонула. Хоронили её на деревенском кладбище – арендатор был мужик местный, все его предки там лежали. И уже почти было похоронили, да только остановил процессию Колька-дурачок. Хотели его мужики шугануть от гроба – куда там – здоровенный он, всех раскидал и перепугал. А потом подошёл к гробу, потряс покойницу за плечи и закричал: «Ну чего ты лежишь? Вставай! Подыми глаза!»

Михалыч там был, картина, по его словам, была жуткая:

– Там как с коровою. Вылезла девка из гроба и пошла. В белом платье, как была и в церковь – молиться. Батюшку чуть кондрашка не хватила. А попов слетелось потом – целых пять! Велели никому не сказывать ничего. Этот – ясно дело, сразу и дочь увёз, и всю аренду свою задаром раздал… а Колька исчез… Вот ведь, я, дурачок, ему после тебя всё про лес продать, да про деньги. Зачем ему деньги, раз он такое творить мог? Вон его домишко, живи теперь. Иди, дорогу ты знаешь…

***

Она

Из нас с ней получается очень странная пара. Иногда мы так весело щебечем друг с другом и ведём себя так непосредственно, что прохожие останавливаются и начинают глупо улыбаться нам вслед. Иногда наоборот – мы идём как чужие, и тогда никому не догадаться, что у нас с ней может быть что-то общее.

О любви мы вслух даже не говорим – да она и не поймет, для неё любовь – это что-то совсем другое, не передаваемое в словах, то, чему нет названия. Может быть, она просто живёт любовью, а может быть, это чувство навсегда останется для неё спрятанным и непонятным.

Она не создана для любви.

Да и за что её любить? Как можно любить это взлохмаченное и худое существо, по утрам злобно выглядывающее из-под одеяла?

В ней нет ни капли округлой женской нежности – только костлявая спина и острые плечи, всегда опасно сощуренные зелёные глаза…

А эти её волосы… по утрам перепутанные, как ворсяное облако… я нахожу их за ней везде – на подушке, на столе, на спинке сиденья автомобиля. Они даже каким-то образом пробираются мне в перчатки, выглядывая оттуда длинными острыми тонкими нитями. Иногда ночами они забиваются мне в нос и рот, будто хотят лишить меня воздуха и задушить во сне.

Она вообще-то презирает мужчин, может ни за что ударить или обругать. Ругается она как сапожник.

Ротик, который в иных обстоятельствах кажется кому-то милым, способен изрыгать такую отборную брань, что даже дворницкая собака начинает скулить и испуганно поджимает лапу.

Она бывает очень груба.

Ещё она капризна – может открыть подряд пять бутылок «Волжанки», утверждая, что в них разная по вкусу вода. Она открывала каждую, пробовала, сплёвывала, и посылала меня за следующей, со словами «эта не та».

Если у неё болит голова, то в этом виноваты все, и прежде всего я, а от лекарств она демонстративно отказывается. Ей нравится чувствовать себя больной, одинокой и несчастной, потому что при этом, по её мнению, всем остальным должно быть ещё хуже.

Когда она обижена, то не подаёт руки – идёт следом, буравя взглядом, и проходит мимо, стоит остановиться…

Она много курит и любит вино. Она пьёт его со всеми, кто ей предложит – когда угодно и где угодно. На этикетки и марку она не смотрит – может пить за гаражами, на парковке, в заплёванном подъезде, а потом и танцевать там же. Тогда она молчит в трубку и включает геопозицию – чтобы я приехал и забрал… и отключает, если увидит меня раньше, чем увижу её я…

Когда за окном идёт снег, она сидит у окна и плачет. Я не знаю, почему она плачет. Наверное, ей нравится плакать. Или она оплакивает так своё время, по какому-то злому недоразумению отданное мне? Не знаю.

Но мне по-прежнему нравится идти с ней под ручку куда-нибудь и говорить всякую чушь, половину из которой она не понимает, но всё равно весело смеётся, потому что тепло, потому что хрустит под ногами, и потому что рядом.

Название

Это было очень красиво – разноцветные женские фигуры на белой площади напоминали шахматных королев в маленьких пушистых шапках и расширяющихся к основанию платьях. Мужские фраки походили на пешки, мундиры – на зеленых коней. Площадь кружила вокруг ёлки какую-то неизвестную шахматную партию.

– Сколько? – Виктор взглядом смерил маленького сморщенного старичка, хозяина картины. Услышав сумму, мгновенно угадал фальшь, выровнял цену до приемлемой и попросил завернуть покупку.

Называть себя великим ценителем искусства, он, конечно, остерегался – мало понимал в разных изобразительных жанрах и направлениях, вообще имел талант, лежащий в иной области, но красивые вещи любил, ценил, и по мере возможности, старался как-то их перенять, хотя сейчас даже о названии полотна он не спросил.

Сложно сказать, почему, но и в момент покупки и после нее мысли его блуждали в совершенно далекой от искусства естественной области:

«Почему движение члена туда-сюда, да и момент кульминации овеяны таким ореолом тайны? – думал он, – Потому, что связаны с продолжением рода? Тогда почему наличие искусственного осеменения не вызывает такого оживления в головах обывателей, как обычный, известный всем и существующий с самого начала человеческого рода акт, суть которого, особенно в настоящем, не более значима, чем рукопожатие двух обтянутых перчатками рук?»

***

Он сел в машину, положив приобретение на пассажирское сиденье