Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1 Страница 20

— Гляди-ко какъ ихъ всѣхъ поддуваетъ! говорилъ потирая себѣ руку «фанатикъ» исправнику, съ которымъ съ перваго разу сталъ на ты.

Для такихъ опытныхъ театраловъ-любителей какими были онъ и Ашанинъ успѣхъ Гамлета въ Сицкомъ былъ съ этой первой репетиціи обезпеченъ.

Одинъ, сначала, Гундуровъ не чувствовалъ «приближенія бога.» Присутствіе Софьи Ивановны леденило его. Она это понимала, и старалась не глядѣть на него, поддерживая разговоръ съ словоохотливою сосѣдкой, — но это еще болѣе его смущало. Онъ читалъ вяло, запинался, — чувствовалъ это и безконечно досадовалъ на себя, — но не былъ въ состояніи встряхнуться. Его сбивалъ къ тому же незнакомый ему текстъ Полеваго по которому онъ долженъ былъ говорить роль, между тѣмъ какъ вся она сидѣла у него въ памяти по Кронеберговскому переводу…

Такъ продолжалось до перваго выхода Офеліи. Княжна въ этотъ день была въ свѣтломъ лѣтнемъ платьѣ, и когда она, объ руку съ Чижевскимъ — Лаертомъ, выступивъ изъ темной глубины сцены подошла къ рампѣ, горячій свѣтъ солнца обвилъ какъ вѣнцемъ ея золотистые волосы. Обаятельная прелесть ея лебединой красоты какъ бы впервые открывалась всѣмъ въ это мгновеніе. Въ залѣ заахали; «какъ изящна!» громко вскликнула образованная окружная…

Она успѣла уже выучить роль, и отвѣчала наизусть ни прощальныя наставленія Лаерта;

— А о Гамлетѣ и его любвиЗабудь,говорилъ ей братъ,

«Повѣрь, что эта все мечта,Игрушка дѣтская, цвѣтокъ весенній,Который пропадетъ какъ тѣнь,Не болѣе— Не болѣе?»

повторила Офелія, поднявъ глаза, и такъ искренно сказалось это ею, — сказалась тревога, и молодая грусть, и неизсякаемое упованіе въ эту «мечту,» въ этотъ «цвѣтокъ весенній», что ей невольнымъ взрывомъ откликнулись со всѣхъ сторонъ рукоплесканія…. А полный той же грусти и тревоги взглядъ княжны, скользнувъ по Лаерту, пробѣжалъ далѣе, остановился на мигъ на внимавшемъ ей въ кулисѣ Гундуровѣ — и потухъ…. Сердце ходуномъ заходило у молодаго человѣка. «Нѣтъ, не можетъ быть, этотъ взглядъ, это случайность, случайность одна!» спѣшилъ онъ отогнать отъ себя обольстительный помыселъ…. А въ то же время онъ весь замиралъ отъ неизъяснимаго блаженства, и слушалъ, слушалъ, упиваясь звуками ея тихаго голоса.

— «Онъ о любви мнѣ говорилъ,

печально признавалась отцу Офелія,

— Но такъ былъ нѣженъ, такъ почтителенъ и робокъ!..

И неотразимо лились ему въ грудь эти слова… Онъ былъ Гамлетъ, — о немъ говорила Офелія!..

Не онъ одинъ внималъ ей съ этимъ трепетомъ, съ этимъ замираніемъ. Повернувшись бокомъ къ зрителямъ, опершись локтемъ о стоявшій подлѣ него столикъ, безмолвно и недвижно сидѣлъ князь Ларіонъ, прикрывъ лице свое рукою. Онъ видимо избѣгалъ докучныхъ взглядовъ, но зоркій глазъ исправника Акулина разглядѣлъ со сцены какъ слегка дрожали длинные пальцы этой руки, а сквозь нихъ пылали устремленные на княжну неотступные зрачки…..

Все смущеніе теперь соскочило съ Гундурова; сильною, вѣрною, полною живыхъ драматическихъ оттѣнковъ, интонаціею повелъ онъ слѣдующую за тѣмъ сцену свою съ Тѣнью, не смотря на то, что эта бѣдная Тѣнь устами храбраго капитана Ранцова читала такимъ дубоватымъ и могильнымъ голосомъ будто не для того являлась она на землю чтобъ возбудить сына ко мщенію, а за тѣмъ, чтобы прочесть надъ нимъ отходную. Храбрый капитанъ ужасно старался, и чѣмъ болѣе старался, тѣмъ хуже выходило; онъ не дочитывалъ, пропускалъ цѣлые стихи, обрывалъ на полусловѣ, кашлялъ и сморкался, — все это къ невыразимому негодованію Вальковскаго, и къ немалой потѣхѣ бойкой барышни, помиравшей на своемъ диванчикѣ, безо всякой жалости къ своему пламенному обожателю. Она смѣялась впрочемъ не столько потому что ей было смѣшно, сколько для того, чтобы приковывать вниманіе Ашанина, который, въ свою очередь, пожиралъ ее украдкою со сцены. Вся эта игра, какъ ни былъ остороженъ нашъ Донъ-Жуанъ, не ускользала отъ ревнивыхъ взоровъ Надежды Ѳедоровны. Цѣлый адъ кипѣлъ въ душѣ бѣдной дѣвы…. На минуту очутились они вдвоемъ за кулисами:

— Скажи мнѣ, вскинулась она вдругъ, схватывая его за руку, — скажи хотя разъ въ жизни правду: любишь ли ты меня, или съ твоей стороны все это было обманъ, одинъ обманъ?…

— Прочь, мой другъ, слова,Къ чему клятвы, обѣщанья?

пропѣлъ онъ ей на это въ отвѣтъ словами романса Глинки, глядя ей прямо въ лице и освобождая свою руку.

— Безъ шутовства, прошу васъ! блѣднѣя и дрожа заговорила она опять;- отвѣчайте, вы меня затѣмъ лишь погубили чтобы кинуть меня къ ногамъ этой презрѣнной дѣвчонки?

— Прекрасный другъ мой, комически вздохнулъ красавецъ, — послѣ пьянства запоемъ я не знаю порока хуже ревности!

Слезы брызнули изъ глазъ перезрѣлой дѣвицы:

— О, это ужасно! всхлипнула она, едва сдерживая истерическое рыданіе

— Да, ужасно! повторилъ внутренно Ашанинъ, — и чортъ меня дернулъ!..

Репетиція шла своимъ чередомъ. Пройдены были два первые акта. Гундуровъ сознавалъ себя все болѣе и болѣе хозяиномъ своей роли. Монологи свои онъ читалъ наизусть, по заученному имъ тексту; его молодой, гибкій голосъ послушно передавалъ безконечные извивы, переходы и противорѣчія, по которымъ, какъ корабль межъ коралловыхъ острововъ, бѣжитъ Гамлетовская мысль. Ему уже жадно внимали слушатели; князь Ларіонъ покачивалъ одобрительно головою; сама Софья Ивановна пріосанилась и не отводила болѣе отъ него глазъ. Всѣми чувствовалось, что онъ давно освоился съ этою передаваемою имъ мыслью, съ этимъ своеобразнымъ языкомъ, что онъ вдумался въ эту скорбную иронію, прикрывающую какъ блестящимъ щитомъ глубокую язву внутренней немощи…. Но самъ онъ въ эту минуту исполненъ былъ ощущеній такъ далеко не ладившихъ съ безысходнымъ отчаяніемъ Датскаго принца!.. Княжна была тутъ, онъ чувствовалъ на себѣ взглядъ ея, она внимала ему какъ другіе, — болѣе чѣмъ другіе, сказывалось въ тайникѣ его души…. И, помимо его воли, прорывались у него въ голосѣ звенящія ноты, и не разъ не тоскою безмѣрной, а торжествующимъ чувствомъ звучала въ его устахъ иронія Гамлета…

— Не забудьте классическаго опредѣленія характера, который вы изображаете, замѣтилъ ему князь Ларіонъ послѣ монолога, слѣдующаго за сценой съ актерами: — въ драгоцѣнный сосудъ, созданный быть вмѣстилищемъ однихъ лишь нѣжныхъ цвѣтовъ, посажено дубовое дерево; корни его раздаются, — сосудъ разбитъ[13]. У васъ слишкомъ много силы; при такой энергіи, усмѣхнулся князь, — вы бы незадумавшись тутъ же зарѣзали господина Зяблина, еслибы онъ имѣлъ несчастіе быть вашимъ отчимомъ; а вотъ на это-то именно Гамлетъ неспособенъ.

Гундуровъ только склонилъ голову; князь былъ тысячу разъ правъ, и самъ онъ это зналъ точно такъ же хорошо какъ князь…. Но гдѣ же взять ему было безсилія, когда въ глазахъ его еще горѣло отраженіе того взгляда тѣхъ лазоревыхъ глазъ?…

— Ne vous offensez pas, успокоивала тѣмъ временемъ Зяблина княгиня Аглая Константиновна, — il plaisante toujours comme cela, Larion!

— У васъ сейчасъ, кажется, будетъ сцена съ Офеліею, какъ бы вспомнилъ князь Ларіонъ;- тамъ есть нѣкоторыя…. неудобныя мѣста…. Ее надо было бы предварительно почистить…..

— Я хотѣлъ только что напомнить вамъ объ этомъ, сказалъ Гундуровъ, — и покраснѣлъ до самыхъ ушей.

Лице князя словно передернуло…..

— Oui, oui, Larion, залопотала услышавъ княгиня Аглая, — je vous prie qu'il n'у ait rien de scabreux!..

— Господа, обратился онъ къ сценѣ,- я предлагаю отложить продолженіе вашей пробы до вечера. Во всякомъ случаѣ, до обѣда недалеко, кончить не успѣли бы. — Пройдемъ, ко мнѣ, Сергѣй Михайловичъ!

Нашъ герой послѣдовалъ за нимъ съ Ашанинымъ.

XV

Was ist der langen Rede kurzer Sinn?

Князь Ларіонъ Васильевичъ занималъ въ Сицкомъ бывшіе покои своего покойнаго отца. Это былъ цѣлый рядъ комнатъ, омеблированныхъ въ началѣ нынѣшняго вѣка, во вкусѣ того времени, и съ того времени остававшихся нетронутыми. Длинноватые размѣры и узкія очертанія столовъ, консолей и дивановъ на ножкахъ въ видѣ львиныхъ лапъ, золоченые сфинксы и орлы полукруглыхъ креселъ въ подражаніе консульскимъ сѣдалищамъ древняго Рима, вычурныя вырѣзки тяжелыхъ штофныхъ занавѣсей съ бахрамою изъ перебранныхъ золотымъ снуркомъ и синелью продолговатыхъ витушекъ, чернобронзовыя туловища, поддерживающія на головахъ изогнутые рукава свѣтлыхъ канделябръ, — все это невольно приводило на память походъ Бонапарта въ Египетъ, нагихъ гладіаторовъ и Ахиллесовъ академиста Давида, Тальму въ Корнелевомъ Циннѣ, и паромъ Тильзитскаго свиданія въ описаніи Дениса Давыдова…. Ото всего этого вѣяло чѣмъ-то сухимъ, но важнымъ, поблеклымъ, но внушительнымъ. Кабинетомъ служила огромная библіотека въ два свѣта, въ которой собрана была цѣнная наслѣдственная движимость Шастуновыхъ, доставшаяся лично князю Ларіону, по раздѣлу съ братомъ. Тутъ, между старинными рѣзными баютами и шкапами чернаго дуба, полными рѣдкихъ, дорогихъ изданій, висѣлъ большой портретъ стараго князя на боевомъ конѣ, въ генералъ-аншефскомъ мундирѣ, со шпагою въ рукѣ и Андреевскою лентой, волнующеюся по бѣлому камзолу. Рядомъ съ нимъ, глядѣли изъ почернѣлыхъ рамъ товарищи его по Ларгѣ и Италіянской кампаніи: Румянцевъ, Суворовъ, Кутузовъ, Багратіонъ…. Мраморный Потемкинъ, красивый и надменный, стоялъ на высокомъ цоколѣ изъ чернаго дерева, на которомъ, въ вѣнкѣ изъ серебряныхъ лавровъ, читались, начертанные такими же серебряными буквами, два извѣстные стиха Державина!