Ветер сулит бурю - Уолтер Мэккин Страница 40

На минуту он вспомнил, как под бременем тяжелого труда постепенно увяли его детские иллюзии. Вначале все шло замечательно. Какое это было наслаждение, ни на минуту не забывая всей ответственности своего положения, идти к причалу, таща на себе невод, или запас еды, или удочки, насвистывать и поглядывать по сторонам, чтобы убедиться, все ли заметили, что ты выходишь наконец вместе с отцом в море и каким ты стал молодцом! Поскрипыванье парусов, плеск волны о закругленный нос. Огромное море, и кругом никого. Здорово это было поначалу. Здорово, пока не хлынули дожди и не промочили тебя насквозь, а там поднялись волны и так тебя тряханули, что волей-неволей пришлось научиться управлять лодкой во время шторма и не теряться ни при каких обстоятельствах. Пришлось на собственной шкуре испытать, что значит быть застигнутым бурей в открытом море и искать приюта в одном из глухих местечек, раскиданных по побережью, ютиться в тесном носу, сгибаясь в три погибели над маленькой жаровней; там и еду себе сготовить, и поесть, и просушиться. Это при том, что они оба с отцом такие громадные, а ведь с ними еще и дед был. И это могло тянуться часов двенадцать кряду, а то и несколько дней. Всякое бывало. Чего же тут удивительного, если парни из их поселка рассуждали, что проку от такой работы не будет? «Дайте нам быстроходные закрытые катера, — твердили они. — Дайте нам быстроходные закрытые катера, чтобы можно было наловить побольше рыбы и успеть вернуться домой вечером до начала кино, и мы согласны рыбачить сколько угодно. А так… Мокнуть без толку? Нет уж, спасибо, ищите себе других дураков. Кому это нужно — надрывать свое здоровье и мучиться хуже, чем в аду? И для чего? Для того, чтобы какие-то ловкачи, которые кормы от носа отличить не умеют и нисколько этого не стесняются, чтобы такие прохвосты являлись и забирали за гроши всю твою рыбу, а потом продавали втридорога? Это называется награда? Это называется заработок?»

«Что ж, они правы, — думал Мико, — как еще правы! Но, — продолжал он рассуждать, — можно же как-то изменить все это. И есть люди, которым живется куда хуже».

— Вот в Коннемаре, — проговорил Мико вслух, — там уж действительно беднота живет. И не то чтобы их так бедность пришибла, что они в уныние впали. Совсем нет. Только вы сами посудите: им приходится рыбачить на тяжелых весельных лодках. У них нет денег на парусные лодки. И знаете, сколько у них невод стоит?

— Сколько? — спросила Джо.

— Четыре фунта стерлингов.

— Ну, это еще не так страшно, — сказала Джо.

— О Господи! Этого как раз ты и не понимаешь. Если им акула оборвет невод или если вдруг придется его обрезать во время бури, им крышка. Я нисколько не преувеличиваю, потому что им за год четыре фунта на новый невод не набрать. Вот оно как.

— Да… скверно, — сказала Джо.

— Что ж тут удивляться, — сказал Питер, — что нам нужна революция? Что тут говорить о порядке, когда кругом такая нищета? Эх, все, все в корне неправильно, уверяю вас! И какой смысл валяться здесь, на острове у Корриб-Лох, воскресным вечером и рассуждать о том, что все неправильно? Дело надо делать, вот что.

— Да ну? — сказала Джо. — И что же ты предполагаешь сделать? Ты поступишь, как поступает вся интеллигенция: будешь говорить об этом, пока у тебя язык не устанет, а потом вернешься к своему Кауперу[28], или к Шелли[29], или кого там еще тебе нужно изучать, чтобы получить ученую степень? Еще ты можешь писать письма в газеты или произносить пламенные речи перед нами с Мико, только какой смысл изливаться перед теми, кто и так уже обращен в истинную веру? Так было и так всегда будет.

— Да, — продолжал Питер. — Пока не перемрут наши, с позволения сказать, герои. И тогда предадут их прах земле, и старые товарищи пальнут над ними залп и протрубят в рожок, и уйдут они из жизни усталыми старикашками и займут свои места в учебниках истории, как сильные и гордые юноши с пламенными глазами и с винтовками в руках, которые были готовы на все, пока не стали свободными, степенными и благоразумными. Что ж, «requiescat in pace»[30]. Ну а может, мне все-таки и удастся что-нибудь сделать. Может, когда я покончу с гуманитарными науками, а потом еще сдам кандидатский минимум по естественным, может, тогда я начну произносить речи с трибун на площади. Только это будет совсем не то, к чему они все привыкли. Я не стану повторять общие места, которые даже у них самих на зубах навязли, или банальные фразы, которые они повторяют с тех самых пор, как стали политическими деятелями. Пусть запирают в тюрьму. Мне наплевать. Я скажу такое, чего свет еще не слышал. Вот. Встану и скажу. И если даже вначале меня будут слушать только двое мальчишек да одна дворняжка, пускай. Я все равно буду говорить. И буду повторять это снова и снова, пока площадь не почернеет от народа. И когда до этого дойдет, я спрошу: «Ну, кто со мной?» И ответом мне будет рев из тысяч глоток, и все это будет молодежь, и возьмем мы себе новое знамя, такое, что никогда еще не бывало в сражении, и пойдем с ним, и очистим страну, и она станет чиста, как это знамя.

— Вот так, — сказала Джо прозаично, — и рождаются новые политические партии.

— Почем знать, — сказал Мико, — может, Питер и способен на такую штуку, Бог его ведает.

— Может, может, — повторил Питер с удрученным видом, снова опускаясь на траву. — Какая гордая мечта! Да я бы это в два счета сделал. И если через три года, когда я кончу университет, у меня не пропадет интерес, может быть, я тогда это все-таки сделаю. Очень может быть.

— А какова, интересно знать, моя роль в твоих планах? — спросила Джо, как будто угадала его мысли, так что он приподнялся на локте и посмотрел на нее.

Глаза ее были широко раскрыты, и она смотрела на