Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) Страница 54

В окончательном варианте романа эта наслажденческая доминанта в натуре Свидригайлова осталась и подчёркивается. И по портрету видно, что человек этот привык брать от жизни всё и во всём находить наслаждение: "Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами (...). Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень ещё густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была ещё светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет..." (-5, 230-231)

Как видим, всё что угодно можно об этом человеке сказать, даже то, что он альбинос, но одного нельзя утверждать, - что этот господин недоволен жизнью, тяготится ею и мечтает о пуле. Но таким Свидригайлов выглядит-кажется, так сказать, при первом представлении его читателю, да ещё и в беспристрастном авторском описании. Но вот портрет Аркадия Ивановича повторяется через двести с лишним страниц, когда об этом персонаже много чего уже становится известным, да ещё и видим-рассматриваем мы его как бы воспалёнными и проницательными глазами чуткого Раскольникова: "Он рассматривал с минуту его лицо, которое всегда его поражало и прежде. Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно ещё густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжёл и неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице..." (-5, 442)

Итак, лицо, похожее на посмертную маску или, во всяком случае, выглядевшее неживым, масочным. Жизнь этого человека, в сущности, исчерпана - он уже пресытился всеми доступными ему видами наслаждений, вплоть до душегубства. Есть весьма серьёзные подозрения, что на его совести, по крайней мере, - три души: жена Марфа Петровна умерла при весьма странных обстоятельствах, его дворовый человек Филипп удавился, не выдержав "беспрерывную систему гонений и взысканий", и некая 14-летняя девочка тоже удавилась на чердаке после того, как Свидригайлов, так сказать, проявил к ней мужское внимание... В принципе, всё так и останется на уровне слухов, подозрений, косвенных улик, - доподлинную тайну этих странных смертей и своей вины в них знает только сам Свидригайлов. Но каков многознаменательный и характернейший штрих - загубленные им люди являются к нему: Марфа Петровна и Филипп в виде привидений наяву, а глухонемая девочка - во сне, накануне его собственного самоубийства.

И вот здесь начинается капитальнейшая тема, которая была обозначена Достоевским и пунктирно сформулирована в "Записках из подполья" и дневниковой записи "Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?..": смерть и бессмертие, а ещё глобальнее - христианство и атеизм... Именно в "Преступлении и наказании", именно в образе-судьбе Свидригайлова писатель начал художественными средствами подробно и тщательно исследовать глобальнейшую философскую проблему: причинно-следственные связи между атеизмом и суицидом. Как уже упоминалось, несмотря на безусловный запрет церкви, немало истинно верующих людей, не в силах вынести тягот земной жизни, добровольно лишают себя жизни, как бы соглашаясь априори на муки ада. Аркадий Иванович Свидригайлов ни на какие загробные муки не согласен: он культивирует в себе атеизм, пытается утвердиться на циническом отрицании замогильной жизни и, уж тем более, - бессмертия в каком бы то ни было виде. Вспомним в связи с этим сцену-диалог из романа - самую, может быть, ключевую в этом плане: при самой первой встрече Свидригайлов вдруг начинает рассказывать Раскольникову о покойных жене и лакее, которые "изволят" посещать его в виде привидений. Раскольников советует ему сходить к доктору. Аркадий Иванович отвечает:

"- Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не про то спросил, верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения?

- Нет, ни за что не поверю! - с какою-то даже злобой вскричал Раскольников.

- Ведь обыкновенно как говорят? - бормотал Свидригайлов, как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько голову. - Они говорят: "Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред". А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их нет, самих по себе.

- Конечно, нет! - раздражительно настаивал Раскольников.

- Нет? Вы так думаете? - продолжал Свидригайлов, медленно посмотрев на него. - Ну а что, если так рассудить (вот помогите-ка): "Привидения это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрёт совсем человек, то прямо и перейдёт в другой мир". Я об этом давно рассуждал. Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить.

- Я не верю в будущую жизнь, - сказал Раскольников.

Свидригайлов сидел в задумчивости.

- А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, - сказал он вдруг.

"Это помешанный", - подумал Раскольников.

- Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.

- И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! - с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.

- Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! - ответил Свидригайлов, неопределённо улыбаясь.

Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе..." (-5, 271)

Обратим внимание, как поразительно ведёт себя в этой сцене Раскольников: сначала он дважды упорно заявляет о своём неверии в посланцев-представителей другого мира, того света, а затем -- в третий раз -- уж и вовсе категорически отрицает "будущую жизнь", то есть бессмертие. Раскольников как бы играет-повторяет здесь роль евангельского Петра, трижды отрекаясь от веры в вечную Христову жизнь, по сути, от самого Христа. Свидригайлов является одним из двойников главного героя в романе, как бы отражением тёмной половины души-натуры Раскольникова (это стало уже общим местом в достоевсковедении!), и если это помнить, то надо признать, что в данной сцене атеизм студента-убийцы, если можно так выразиться, даже категоричнее, циничнее, чем атеизм помещика-душегуба - его двойника. Аркадий Иванович в тот момент всё же предполагает-допускает существование того мира, хотя и пытается его принизить, опошлить и исказить карикатурной насмешкой, Родион же Романович находится в стадии полного и безусловного отрицания вечной жизни. Заметим ещё, что трактат Свидригайлова о привидениях как посланцах-свидетелях другого мира взят в кавычки и сопровождён свидригайловским примечанием, дескать-мол, он давно об этом рассуждал. То есть, это уже как бы итог, резюме долговременных рассуждений Аркадия Ивановича. И не исключено, что, может быть, даже остался-существует в его бумагах и действительно написанный-оформленный текст-трактат о бессмертии, о вечности... Раскольников же в тот период, во время первой встречи со своим двойником, ещё находится в самом начале мучительного размышленческого пути, он ещё только погрузился в "горнило сомнений" (выражение Достоевского о самом себе), через которое ему предстояло ещё идти и идти.

И вот именно с холода, охватившего сердце Раскольникова при безобразном ответе своего тёмного двойника, и начался его, Раскольникова, размышленческий мучительный путь, который привёл его не к самоубийству, а к покаянию, к обновлению души, к вере в жизнь, ко Христу.

К воскрешению...

3

Впрочем, и Свидригайлова нам "хоронить" ещё рано.

И стоит вернуться на мгновение к теме точек соприкосновения между этим героем и автором. Беглое, в скобках, отождествление К. Накамурой жены Свидригайлова Марфы с женой Достоевского Марией может вполне получить какие-то основания, если заглянуть в комментарий С. В. Белова к "Преступлению и наказанию", где утверждается, что имя этой героини романа восходит к евангельской Марфе156. Но если это так, то надо вспомнить, что у Марфы есть сестра и именно - Мария. Иисус Христос, остановившись в доме Марфы и заметив разительную разницу между сёстрами в отношении к жизни, сказал: "Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у неё"157. Если, создавая образ жены Свидригайлова, Достоевский помнил-вспоминал свою жену, то не соединил ли он, действительно, их именами родных евангельских сестёр и не подчеркнул ли именно именем Марфа как раз то, что не нравилось ему в реальной Марии Дмитриевне - её "забота и суета о многом" в ущерб "благой части"?