Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант Страница 3

-    Вы были на фронте? - он пытливо посмотрел на румяного.

-    Нет, - ответил тот не сразу, глядя мимо Ефима бегающими глазками, - у меня бронь, я забронированный, понимаешь?.. Ну, ступай в столовую, - добавил он, будто выталкивая Ефима из кабинета, - небось проголодался... Там,- он указал на дверь, - ко мне очередь.

-    «Бронь, забронированный», - озадаченно повторял про себя Ефим по пути в столовую. И припомнил, как в 42-м году, еще изрядно припадая на раненую ногу, он, после отпуска, явился на медкомиссию для освидетельствования. Врач повертел его так и сяк, велел пройтись по комнате и заключил:

-    Что ж, порядок! Можно в строй!

-    В строй так в строй, - согласился тогда Ефим, - хотя сами видите, нога...

-    Никаких ног! - раздраженно прервал врач. - Разве вам неизвестно, как сейчас тяжело на фронте? Где их взять, здоровых-то?..

Сегал промолчал, быстро оделся и отправился в военкомат. Действительно, где их взять, здоровых? А в это самое время, оказывается, толстомордые молодые здоровяки отсиживались в тылу...

«Впрочем, не тороплюсь ли я с выводами? - притормозил он себя. - Всего-то пока встретил двух таким «защитников Родины» - «фартового» да румяного. Да, двух, но за каких-нибудь несколько часов - разве мало? А вообще, ну их к черту!.. Есть хочется».

Он подошел к добротному трехэтажному зданию довоенной постройки, на фронтоне прочел: «Фабрика-кухня». Шагнул в широко распахнутые двери и остановился ошеломленный: просторное. С высоким потолком помещение гудело как улей. Худые люди - мужчины и женщины -в замасленных спецовках и стеганках, сновали туда-сюда, что-то передавали друг другу, менялись какими-то талончиками, совали деньги, переругивались, Для непосвященного человека - нечто непонятное. Сутолока, галдеж сразу напомнили Ефиму известный Сухаревский рынок, где ему не раз довелось бывать.

К трем кассам протянулись длинные очереди. В одной из них Сегал приметил рыжеусого солдата, старого знакомого, и очень обрадовался: в серо-черной гудящей толпе рыжеусый в выгоревшей солдатской форме показался ему своим, родным. Он с трудом протиснулся к нему.

-    Здорово, дружище!

-    А, сержант, привет! - тоже обрадовался рыжеусый. - Оформился?

- Да.

-    И я оформился. Вот пришел отведать гражданский харч. И ты тоже?.. Пристраивайся, вместе чеки выбьем, вместе и отобедаем.

Обед был явно жидковатым: супчик - крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, на второе - не разберешь: не то мясная котлета, не то комок пропущенного, через мясорубку с мясным духом хлеба... На талончик «УДП» - ложка консервированной фасоли.

-    Да, - сказал рыжеусый, выходя из столовой, - плоховато, не то что на передовой, тем паче в госпитале. При твоей худобе, сержант, - он похлопал рукой по острым лопаткам Ефима, - это форменная беда. Да и мне придется вскорости новые дырки в ремешке прокалывать. Кстати, как тебя величать-то?

-    Ефим Сегал. А тебя?

-    Жилин, Степан Петрович Жилин... Ты, Ефим, видать, не русский. Грузин, что ли?

-    Нет, еврей.

-    Еврей?! - удивленно переспросил Жилин. - И пулеметчик!.. А немец все кидал листовки, что жиды, то есть евреи, дескать, только комиссары... Чудно!..

-    А ты и поверил фашистским гадам.

-    Поверил - не поверил, а все как-то... - уклончиво проговорил Жилин. - Сам ты откуда будешь?

-    Я - москвич.

-    Стало быть, домой вернулся? Счастливый.

-    Нет у меня здесь дома, - с горечью сказал Ефим. - Родители мои в октябре сорок первого эвакуировались на Урал да там и умерли. Комнату давно заняли, так что я хоть и в родном городе - да без родных и без угла... Ничего, поживу пока в общежитии... А ты, Степан Петрович, из каких краев?

-    Я из Сибири, - оживился Жилин, - из-под Бийска, слыхал? И жена у меня там, и дети, и дом-пятистенка, рубленый, красавец, сам ставил, перед самой войной новоселье справили. А кругом - тайга, тайга... Река Бия недалеко... Красотища!.. Домой бы теперь! Соскучился я по своим, по дому, по местам нашим... Да... Ничего не поделаешь, придется на оборону поработать. Поработаем... Хорошо жив остался, руки-ноги целы, и то счастье. - Жилин достал из кармана небольшую бумажку. - Вот, гляди, записка коменданту общежития, чтобы место мне определили.

-    И у меня такая же, - сказал Ефим, - пошли вместе.

В бывшем производственном помещении - то ли мастерской, то ли цехе, приспособленном под общежитие, стояло попарно с полсотни железных коек: две койки - тумбочка, две койки - тумбочка. На жиденьких соломенных матрасиках - легкие, подбитые ветром, суконные одеяльца, пара ватных подушечек. Посреди огромного помещения стояли досчатый стол, табуретки - вот и весть комфорт.

Когда Ефим и Жилин вошли в общежитие, они застали там почти всех новобранцев трудового фронта, которых привел на завод фартовый кадровик.

-    И вы сюда, браточки? - встретил их старшина. - Пожалуйте в нашу роту, в общий дом.

-    Благодарствуем, - ответил Жилин. - А чем не дом? Солдату везде дом, тем более под крышей. Все лучше, чем в траншеях. Жить можно.

Рассовав свои тощие пожитки, Ефим глянул на старенькие ходики, тикавшие на стене. Стрелки доказывали без малого шесть.

«Спать рано, болтать неохота. Куда-нибудь податься? — Он стал перебирать в памяти довоенных знакомых и приятелей. - Где они теперь, кто знает?.. Да и появляться в таком виде!.. Нет, придется отложить до другого раза. А пока, пожалуй, пойду поброжу просто так. - Три года не был в Москве - даже трудно поверить».

Глава четвертая

Старая московская улица с ветхими одноэтажными домишками, на которой стояло заводское общежитие, была для Ефима совсем незнакома. Он посмотрел направо, налево — куда идти? А не все ли равно? И повернул направо. Пройдя до конца улицы, оказался перед высокой, поросшей травой, железнодорожной насыпью. Медленно, с редкими перестуками колес по рельсам, двигался воинский эшелон. На длинных открытых платформах - танки, орудия. Черные силуэты смертоносных махин проплывали на фоне голубого неба жуткими видениями... «А война-то продолжается!» - холодком обдало Ефима.

Тяжелый состав скрылся за поворотом, вместе с ним оборвалось острое, как удар ножа, отвратительное, как сама война, воспоминание о войне.

Ефим прошел под мостом, по которому только что проследовал эшелон, и сразу перед ним оказалось роща, не очень густая - молодые березки, липы, клены, невысокий кустарник. Обыкновенная роща. Но Ефим остановился как зачарованный, вглядываясь в яркую неподвижную зелень: скромный небольшой лесок явился перед ним неким неожиданным откровением - он отвык от мирных пейзажей. На войне довелось прошагать, проехать многими лесами и перелесками, и все это виделось там как «плацдармы», «рубежи», «преграды», «объекты»... Их надлежало брать, обходить, удерживать, оборонять.

«Здравствуй, роща, - прошептал Ефим, - здравствуй!» Он медленно шел по едва заметной тропинке, слушая мелодичные синичьи переливы, посвист зябликов, чириканье вездесущих воробьев — смотрел, внимал, любовался, обретал заново самое, казалось бы, обыденное.

Лапчатый кленовый лист, видно сорванный ветром, попался ему на глаза. Ефим поднял его, разгладил на ладони. Чудо! Сумеет ли когда-нибудь человек своим умом, своими руками создать вот такой трепетный, с тонкими прожилками лист - крохотную, прекрасную частичку того необъятного, великого, что миллионы лет творит Великий Мастер - сама природа?

О, если бы я был капиталист, я б отдал без остатка миллионы тому, кто сделает зеленый лист, обычный лист, какой роняют клены... - сложились вдруг у него поэтические строки.

Рощица осталась позади. Ефим приблизился к полуразрушенной решетчатой арке, за которой начиналась широкая аллея. Пройдя несколько шагов по аллее, он скорее догадался, чем понял, что вошел в известный московский лесопарк - Измайлово.

В парке было безлюдно, тихо, очень тихо, как в настоящем лесу. Лишь изредка, с почти одинаковыми интервалами, доносился отдаленный шум трамвая...

Парковая аллея, по которой неторопливо ступал Ефим, словно раздвинула когда-то давным-давно густую, лесную чащу. Теперь, теснясь друг к другу, стояли вдоль аллеи вековые дубы и липы, гигантские березы с черными корявыми комлями. В лучах предзакатного солнца старые деревья выглядели торжественно и величаво. Их обширные кроны смыкались в многометровой вышине, образуя темно-зеленый ажурный полог, под которым уже слегка сгущался полумрак.

Ефим свернул в боковую аллею. Ему на глаза попалась серая, давно некрашенная скамья. Он опустился на скамейку, закрыл глаза, задумался... Или задремал?.. Оглушительную тишину, сомкнувшуюся вокруг него, разорвал вдруг рокочущий, нарастающий гул низко летящего самолета. Ефим вздрогнул: звук войны!.. Он мгновенно пробудил в памяти такое же июньское предвечерье прошлого года - там, на фронте...

... Тогда, еще на рассвете, его дивизия и приданный ей танковый полк - тысячи солдат со всей военной техникой - сосредоточились у реки в ожидании переправы. Обнаружила немецкая разведка маневр или знала о нем заранее - неизвестно. Только над переправой, над прилегающей к реке местностью внезапно появились тяжело нагруженные «юнкерсы» и начали свою четкую, отлаженную работу... Бомбы, десятками одновременно, с воем и свистом врезались в берег, в реку, взрывались, грохоча, взметая ввысь столбы земли, пыли, воды. Сбросив груз, самолеты с черными крестами переходили на бреющий полет, в упор, длинными очередями из крупнокалиберных пулеметов прошивали распластанных на земле людей.